Воспоминания фронтового хирурга

В конце августа 1939 года тяжело заболел мой отец. Он лежал у нас в больнице в терапевтическом отделении. Я сутками не отходила от его постели. 9 сентября 1939 года он умер.

И в тот же день мне вручили повестку военкомата о призыве в армию. Началась война с Польшей. Мне дали отпуск на три дня для похорон отца, но зачислили меня в штат военного госпиталя, который формировался в Москве. В ожидании отправки на фронт мы находились на казарменном положении. Отпускали домой только на ночь с 12 до 6 утра. Через месяц в одну из ночей нас не отпустили и отвезли на вокзал для отправки в Польшу. Но в этот же день было объявлено об окончании войны. В результате её к СССР перешли три прибалтийские республики.

Я вновь вернулась на работу в клинику, уже в отделение гнойной хирургии. Получила новую тему для научной работы: "Обмен витамина "С" у гнойных больных" - тему для кандидатской диссертации. Это было уже серьёзнее и ответственнее.

И вновь перерыв в работе. 29 сентября 1939 года началась война с Финляндией. Вновь призыв в армию и отправка в район Ленинграда с военным госпиталем, который дислоцировался у эстонской границы в городе Кингисеппе. Расположили нас в зданиях военного гарнизона. Военные, служившие в гарнизоне, в полном составе были отправлены на фронт в первые же дни войны. В гарнизоне оставались лишь их семьи.

Я - военврач III ранга Валентина Терёшкина

Поступали к нам раненые из ленинградских госпиталей, в которых работали хирурги из нашей клиники. Раненые были с тяжёлыми, требующими долечивания ранениями. В марте 1940 года вернулись с фронта оставшиеся в живых служащие военного гарнизона, а госпиталь прекратил своё существование. Однако отпустили нас только в начале мая, и мы все вернулись в клинику. Это был первый опыт работы с ранеными на фронте солдатами и командирами. После отпуска я стала работать с урологическими больными. В первых числах января 1941 вновь приказ из военкомата с направлением на четырёхмесячные курсы хирургов по военно-полевой хирургии. На них были собраны ведущие хирурги из многих городов страны - Минска, Ростова-на-Дону, Горького и других. Почему на эти курсы попала я, не знаю. Но занятия на них дали мне много полезного для работы в дальнейшем, так как кроме лекций мы проходили практическую работу в институте Склифосовского. Им руководил тогда профессор Юдин. Травматологию вела профессор В.В.Гориневская, по учебнику которой учились все врачи. Курсы закончились к маю 1941 года.

Вновь включилась в работу в клинике - в палатах, в операционной. Стала вести самостоятельные дежурства в больнице. Поддежуривал обычно кто-то из ассистентов, с которыми я могла проконсультироваться по телефону.

21 июня 1941 года в субботу был обычный рабочий день. У меня было самостоятельное суточное дежурство. Вечером сделала обход всего отделения. Особенно тяжёлых больных не было. Послеоперационные чувствовали себя нормально. Ночь тоже прошла спокойно, экстренных операций не было. Утром 22 июня вновь сделали обход вместе с врачом, принимавшим у меня дежурство. Записала дневники и собиралась идти домой.

Вдруг в клинику пришел доктор Л.Б. Шапиро, всегда спокойный, в тот необычный приход он был явно чем-то обеспокоен. Он сказал, что в 12 часов по радио должен будет выступить Молотов (министр иностранных дел) с очень важным сообщением. К этому времени в клинику стали подходить все сотрудники отделения, пришёл и профессор Хесин.

Радиоточка была только в ординаторской. Все там и собрались. Ровно в 12 часов прозвучал голос Молотова, и мы все узнали, что началась война с фашистской Германией, что её передовые части уже вступили на территорию СССР, в западной части, и что наша армия вступила в бой. Значит победим! Ведь перед войной мы все жили по принципу: "войны мы не хотим, но к бою готовы". У молодого поколения у многих на груди были значки "Готов к труду и обороне", "Ворошиловский стрелок". У девушек-студенток вузов - значки "РОККовская медсестра", которые они получали, пройдя шестимесячные курсы в своих институтах. Я сама некоторое время "приобщала их к медицине", заменяя товарища-хирурга, ушедшего в отпуск. (РОКК - Российское общество Красного Креста)

Теперь и наша клиника начала подготовку к работе в условиях войны. Профессор В. Р. Хесин, врач с большим хирургическим опытом, был участником предыдущих войн с 1917 года и активным организатором молодой советской медицины. За это он получил Орден Ленина, но из-за скромности никогда его не демонстрировал.

Первым, что было приказано нам сделать, это создать запасной фонд свободных мест. Мы выписали из клиники всех больных, не нуждавшихся в срочных операциях или уже поправившихся после них. Остались лишь свеже-оперированные больные, или которым предстояла неотложная операция, в основном - раковые.

Мы уже знали из опыта Польской и Финской войн, что все молодые военнообязанные хирурги будут срочно мобилизованы в армию, а в клинике останутся 3 - 5 пожилых работников, которым придётся взять на свои плечи и преподавательскую работу со студентами и лечение больных из гражданского населения и, возможно, военных с ранениями на фронте. Впрочем, это всё так и было в 1941, 42 и 43 годах.

Простившись с товарищами, мы разошлись. Домой пришла вечером. Меня уже ждала повестка из военкомата: "23.VI.41 явиться на сборный пункт с вещами", во второй половине дня в здание школы, расположенной на соседней улице. Дома моя тётя Маня, с которой я жила, уже приготовила мне заплечный вещевой мешок, в котором лежала запасная смена белья, маленькое байковое одеяльце и ... плитка шоколада и кусок сухой копчёной колбасы - мой "мобилизационный запас". Что такое война, тётя Маня знала лучше меня, очень волновалась за меня, так как уже потеряла единственного сына в Гражданскую войну.

В указанный срок мы были на сборном пункте, прошли регистрацию, и около полуночи целая группа была направлена на Белорусский вокзал. В одном из залов мы увидели объявление о сборном пункте, а там - знакомые лица врачей из нашей клиники. Все мы жили в разных районах Москвы, состояли на учёте в разных военкоматах и все получили направление к западным границам страны.

Был сформирован специальный эшелон для командирского состава, куда входили также медицинские работники, инженеры различных специальностей, политработники и другие, всего около 1000 человек. Эшелон состоял из товарных вагонов со специально приспособленными двухъярусными нарами, сплошными, так что размещались все "вповалку". Никаких удобств, конечно, не было.

Все сгруппировались по "специальностям". У всех были свои "конечные точки следования", ближе к конечному пункту следования эшелона. У меня это был город Пинск, я должна была стать ординатором Пинского военного госпиталя. У хирургов нашей клиники назначения были разные, некоторым указывали лишь номер части. У моей подруги-аспирантки, с которой мы были очень дружны, было направление в другую часть, и мы об этом очень жалели. Но пока мы были вместе, она очень заботилась обо мне в дороге (впрочем, и в довоенное время тоже).

Эшелон продвигался сначала очень быстро, потом сбавил скорость, чаще стали вынужденные остановки. Доплелись до Орши и встали ... Дальше дороги не было. Как выяснилось, фашисты к этому времени уже захватили пограничные районы, всю Белоруссию, Украину и в своём "марш-броске" подошли к Борисову и Орше. Там, где их не было, они продолжали активную бомбардировку с воздуха, разрушая в первую очередь железнодорожные и шоссейные пути. Систематически бомбили депо, уничтожая подвижной состав. Отступавшие, наши разрозненные части, шли пешком по разрушенным дорогам. Так мы встретились со студентами Минского мединститута. Они были мобилизованы, но не могли попасть в части, куда их направили. В первые часы войны были призваны работники хирургических клиник, с которыми мы были на курсах в Москве перед войной. Дальнейшую их судьбу мы не знали.

Нам предстояло провести ближайшую ночь в Орше. Местные жители посоветовали нам в эшелоне не оставаться, так как каждый день под утро фашисты бомбили станцию. Мы отошли от станции за огороды и провели ночь в открытом поле. Рано утром наш эшелон направили через Витебск, где тоже готовились к встрече с врагом.

Особенно активно вели себя учащиеся младших классов начальных школ города. Они вылавливали "вражеских шпионов - разведчиков". В их внимание попала одна из наших врачей. У неё под обычным тогда ещё гражданским платьем были видны физкультурные тренировочные рейтузы. Ребята окружили её плотным кольцом и направились в отделение милиции, где должны были установить её принадлежность к шпионам. Дел у милиции было и без того много и до неё "руки не доходили". Наш эшелон уже должен был отходить, на помощь попавшему в беду товарищу отправился начальник нашего эшелона и выручил её из милиции.

Дальше поехали на Москву без остановок. Таким образом, через десять дней "путешествия" мы вновь оказались в Москве. Всех медиков выделили в особую группу и разместили в школьном здании в Астраханском переулке. Удалось даже побывать дома.

Утром следующего дня уже с Курского вокзала нас отправили в Орёл. Это были первые числа июля 1941 года, шла война.

В Орле в эти дни было относительно спокойно, но обстановка была прифронтовая. Фашистская авиация в это время массировано бомбила Курск, каждое утро над Орлом пролетало много самолётов со смертоносным грузом, но Орёл не бомбили. Редко сбрасывали остатки своего груза на обратном пути, в основном это были зажигательные бомбы.

Нас в прибывшей из Москвы группе было около тридцати человек. Это были хирурги из институтских клиник, в основном с кафедр I московского Медицинского института, в их числе из нашей клиники четыре человека. Разместили нас в пустом школьном классе. Спали на полу, потом появились матрацы. Всех зачислили во вновь организованное медицинское подразделение, так называемая ОРМУ - Отдельная Рота Медицинского Усиления. Подчинялась она Медицинскому управлению фронта и обслуживала все принадлежащие ему медицинские подразделения. Так, мы должны были быть прикомандированы к ХХ армии, сражавшейся в районе Рославля, наша ОРМУ и носила номер 20. Группы из ОРМУ использовали в качестве необходимой помощи медицинским подразделениям, обслуживающим данную армию. В состав ОРМУ входили отдельные группы опытных хирургов, в каждой - два врача (старший и его помощник), три медсестры - две перевязочных и одна операционная и два санитара. Обычно две группы имели одну грузовую машину - трёхтонку с постоянным шофёром, который и перевозил всех в назначенное место, где нужна была их помощь при большом количестве раненых.

Для передислокации группам отдавали приказ начальника ОРМУ. Начальником ОРМУ-20 был назначен военврач I ранга Рудаков Н. П., кадровый военный, окончивший в своё время Ленинградскую Военно-медицинскую академию, с большим опытом организационной работы в довоенное время.

Сестринский состав был дополнен военнообязанными из местных военкоматов. Санитары - из военнообязанных старших возрастов. Было прикомандировано 15 грузовых машин - трёхтонок с шоферами.

На организацию нашей роты ушло около двух недель, после чего ОРМУ должна была быть переброшена в район ХХ армии. Вся группа без машин была погружена в железнодорожный состав и отправлена на фронт. Перед отъездом нам выдали противогазы и оружие.

Добрались мы лишь до станции Жуковка, дальше продолжить путь не могли, так как враг находился на подступах к этому району.

Затем был получен приказ, возвратиться в Орёл. Когда прибыли в Орёл, немцы начали бомбить депо. Нас срочно перегрузили в наши машины и отвезли на окраину города. Но в этот же день ближе к ночи наш лагерь подвергся бомбардировке. Сначала сбросили осветительную ракету, которая своим дьявольским светом озарила наш лагерь, "и кто однажды видел это, тот не забудет никогда". Было очень тревожно, даже страшно. Создавалось впечатление, что она освещает именно тебя и делает видимым только тебя. Наш начальник отдал приказ - всем покинуть место стоянки, перейти на другую сторону проходившей мимо сада дороги. Там тянулось большое картофельное поле, спускавшееся к реке. После яркого света от ракеты здесь царила полная темнота, сквозь которую мы и двигались. Потом, обессиленные, мы повалились на землю. Сориентироваться мы смогли только с первыми лучами солнца. Когда мы покинули свой лагерь, и в нём остались только начальник ОРМУ и санитары, с самолётов сбросили зажигательные бомбы, и наши машины начали гореть. Но пожар быстро локализовали.

Пишу всё подробно потому, что для всех нас это были первые впечатления от настоящей войны. Потом нам пришлось пережить много и более страшных событий.

Прежде чем вернуться в наш лагерь, мы стали свидетелями ещё одной трагедии. Было ясное летнее утро, чистое голубое небо, предрассветная тишина. Но вдруг появилась группа немецких бомбардировщиков, летевших бомбить Курск. Их воющий звук огласил окрестности.

И вот наперерез им из-за леса появились три наших истребителя. Они намеревались вступить в бой с врагом, но были встречены пулемётными очередями и все три, объятые дымом и пламенем, упали на родную землю. Такого мне больше не пришлось видеть даже на фронте. Эта картина осталась в моей памяти на всю жизнь.

К вечеру этого же дня вся ОРМУ была погружена на машины и двинулась в путь в направлении Вязьмы. Получили обмундирование. Путь был нелёгким, но не опасным. В первых числах августа 1941 года мы прибыли на место нашей постоянной дислокации. К тому времени Вязьма уже подвергалась бомбардировкам с воздуха, много зданий было разрушено.

Наши несколько групп из ОРМУ-20 на другой же день были отправлены на помощь СЭГ'у на Западном фронте. В дальнейшем наша судьба была связана с ним. Что такое СЭГ? Это фронтовой сортировочный эвакуационный госпиталь.

Необходимость отправки раненых в тыл для лечения дальше от линии фронта была очевидна. Особенно настойчиво это внедрял знаменитый врач-хирург Н. И. Пирогов в Крымскую войну в середине XIX века. Эвакуация осуществлялась во все последующие войны, в которые была вовлечена Россия, вплоть до последней - войны с Финляндией в 1940 году. Но осуществлялась она хаотично, "кто как мог и умел". Это приводило к большим потерям, смертям или тяжёлым осложнениям ран во время эвакуации в тыловые госпитали. Поэтому к началу Отечественной войны 1941 - 1945 годов уже имелся разработанный план эвакуации, начиная с передовых медучреждений - полковых, дивизионных, армейских - через фронтовые Сортировочные эвакуационные госпиталя (СЭГи). Такие госпиталя создавали по одному на каждом фронте для обслуживания раненых этого фронта.

В прифронтовой тогда Вязьме создавался первый сортировочный эвакогоспиталь Западного фронта.

Начальник СЭГ-290 от начала работы в 1941 г. до расформирования в 1945 г. - полковник медицинской службы Вильям Ефимович Гиллер

Начальником госпиталя был назначен корпусной врач Вильям Ефимович Гиллер, тогда военный врач второго ранга. К началу войны 41-го года у него был семилетний стаж организационной и лечебной работы в армии. Принцип работы СЭГа был определён и спланирован заранее. Непременными требованиями для его работы были: большие помещения, чтобы размещать в них весь непрерывный поток раненых, около тысячи человек одновременно; большой штат высококвалифицированного медицинского и обслуживающего персонала - не менее тысячи человек; наличие близко расположенных средств (обычно, железной дороги) для постоянной эвакуации в тыловые госпиталя раненых, требующих длительного лечения. Осуществить план организации огромного эвакогоспиталя оказалось непросто. В прифронтовой разбитой бомбардировками Вязьме не было ни нужного помещения, ни подъездных путей для эвакуации, ни штата медицинского персонала.

Зато у Гиллера были отличные помощники: зам. по политчасти Г. Т. Савинов, главный хирург госпиталя военврач второго ранга М. Я. Шур, помощник по материально-техническому снабжению И. А. Степашин. Постепенно был подобран и врачебный штат госпиталя.

Первого октября СЭГ получил приказ срочно эвакуироваться в направлении Москвы, но сделать этого не мог, покинув на произвол судьбы имевшихся в нём раненых. Их старались отправлять с попутным транспортом, идущим от линии фронта, останавливая его даже под угрозой оружия. Но до его применения дело не доходило, так как все понимали сложившуюся ситуацию. Приём раненых был закрыт, и их направляли в другие пункты сбора. Несмотря на все принятые меры, оставалось ещё около трёх тысяч "ходячих" и часть "лежачих", которые должны быть отправлены с вновь формирующимся составом со старым локомотивом и вагонами по исправленным путям.

Это те самые раненые, которых мы осматривали в землянке в ту ночь. Возвратившись в свою перевязочную, мы застали следующую картину: все сотрудники перевязочной, начиная с врачей, дремлют сидя, облокотившись на перевязочные столы и ... это в то время, когда лежат ещё не осмотренные раненые из нашей землянки. Меня это так возмутило, что, пожалуй впервые в жизни, я взорвалась и приказала переложить всех раненых на перевязочные столы и продолжить работу, пока не останется ни одного человека, ожидающего осмотра. Эта работа была закончена к 10 часам утра 7 октября.

В это же время прибыл начальник полевого передвижного госпиталя (ППГ), который должен был принять на работу нашу группу ОРМУ. Он категорически отказался это сделать, так как госпиталь уже передислоцировался в направлении Москвы вместе с отступавшими войсками. Мы остались "без хозяина" и без плана дальнейших действий. Начальник СЭГа Гиллер был занят эвакуацией оставшейся части персонала и, главное, раненых. Начальник нашей группы Соловьёв и я остались ждать решения своей судьбы, отпустив остальной персонал в деревню, где ждала нас наша машина с шофёром Яшей Соломатиным.

Уже поздним вечером мы увидели начальника госпиталя Гиллера. Он шёл в сопровождении нач. сан. фронта генерала Гурвича. Оба спустились в подвал, служивший бомбоубежищем. Мы вошли за ними. В это же время пришла врач Кукушкина, она ведала эвакуацией в тыловые госпиталя, и доложила, что последний эшелон с лежачими ранеными отправлен в направлении Москвы. Как оказалось в дальнейшем, он не дошёл до места назначения, так как подвергся варварской бомбардировке фашистами.

Наше появление в подвале удивило начальника госпиталя. Но мы уже никого не боялись и объяснили сложившуюся ситуацию. В ответ получили краткое: "Следовать в направлении Москвы своим ходом!" Он не знал, что нам удалось сохранить свою машину, на которой мы должны были "следовать". Срочно вернулись в деревню, где все нас ждали, и всё было готово к отъезду. Не забыли даже захватить наше нехитрое имущество.

Как говорят, благословясь, мы двинулись в путь в неизвестное. Первое препятствие на нашем пути предстало в виде железнодорожного полотна, которое мы должны были пересечь, чтобы выбраться на дорогу. Яша разогнал свою пустую машину и с ходу преодолел это препятствие, после чего он погрузил всех нас. Выбрались к трассе, но ехать по ней было нельзя: она была загружена массой машин, идущих в направлении Москвы. Кроме того, всю эту массу беспрерывно "поливали" трассирующие пули немецких самолётов. Со стороны это выглядело, как огненный дождь.

Решили ехать просёлочными дорогами, не меняя направления, параллельно трассе. Была лунная ночь и ясная тихая погода. Можно было всё видеть вокруг. Мы оказались на большом бугре, по левому краю которого протекала река с пологими берегами. Вдоль неё проходила наша просёлочная дорога. По другую сторону реки находилась большая лощина, поросшая мелколесьем. В ней расположилась одна из отступавших воинских частей. Мы продолжили свой путь вдоль реки, надеясь найти переправу на другой берег. Вскоре дорога привела к разрушенному деревянному мосту. Все его брёвна наклонились к воде и валялись в беспорядке.

Посовещавшись, мы решили попытаться сделать свою переправу, переложив брёвна прямо в воду поперёк течения реки. Река была мелкая с песчаным дном, и мы надеялись, что брёвна выдержат тяжесть пустой машины. Все "пассажиры" приступили к работе. Брёвна были большие, толстые и намокшие в воде. И наши девочки из последних сил справлялись с ними. Вдруг подъехала машина, в которой находилось много мужчин, но ни один из них не пришёл на помощь. Они ждали, чем закончится наш труд, и, если мы переедем по своему "мосту", то они им воспользуются тоже. Уложены последние брёвна. Мы все перешли по ним на другую сторону, а Яша повторил свой манёвр по преодолению препятствия. И чудо! Он опять оказался победителем, и мы смогли ехать дальше. Оглянувшись назад, мы увидели, как трудятся "мужчины", вытаскивая свою застрявшую на нашей переправе машину. К вечеру мы подъехали к деревне. Зашли в один из домов на окраине. В нём жила семья из четырёх человек: молодая женщина с двумя детьми и матерью мужа, который, находился в армии с первых дней войны. Все они были заняты тем, что перетаскивали тёплые вещи из дома на задворки - в холодный сарай с погребом. Они собирались переселиться туда, если в деревню явятся немцы. Нам предложили отдохнуть с дороги в доме. Но никто из нас не спал, ведь мы находились всего в 18 километрах от Вязьмы, где уже хозяйничали фашисты. Как только стало светать, мы собрались продолжить свой путь, предварительно узнав, как нам ехать дальше.

Однако все дороги выходили на трассу Москва - Минск. Против раннего выезда из деревни возражал один из врачей - Ч. Он был старше всех по званию, но на этот раз мы ему коллективно не подчинились. Путь до трассы был недолгим, и мы были приятно удивлены, что было тихо и спокойно. Трасса была абсолютно пустой, только по обочинам валялись перевёрнутые автомашины, трупы лошадей - результат ночных деяний. Убитых людей не было. Поехали по прекрасной асфальтированной дороге, но у всех было тревожное чувство, что тишина может быть обманчивой, и мы можем стать жертвой первого же вражеского самолёта. Никто не высказывал этого вслух, но видимо, так думал и наш Яша. Он резко затормозил и свернул налево. Как выяснилось, дорога вела к Можайску, и мы благополучно добрались до него. Улицы города напоминали базарный день в небольшом городе, когда на площадях стоят жители, приехавшие из соседних деревень продавать и покупать. Везде в беспорядке стояли машины, в поисках чего-то передвигались люди. Искали однополчан или товарищей, отступавших из района Вязьмы, искали пропитания, которого купить было негде. Мы тоже не ели ничего с момента отъезда из Вязьмы, не было простого чёрного сухаря, не было и продовольственного аттестата, который мы получали в ОРМУ. Поэтому все наши попутчики разошлись в поисках пропитания, а я осталась в машине очень уставшая, с чувством отвращения к еде. Поход попутчиков имел результаты. Девочки принесли "букеты", состоящие из красочных леденцов - петухов на палочках - довоенное лакомство детворы. А вот простого хлеба купить не могли. Вернулся наш доктор Ч., который всегда имел прикомандированного к себе санитара. У обоих за плечами были вещевые мешки, набитые чёрными походными сухарями. Оба мешка, не развязывая, спрятали в машину. Проделали всё это на глазах у голодных девочек - медсестёр. Меня так возмутил его поступок, что я спросила, почему они ни с кем не поделились. Мой вопрос так разозлил доктора, что он выхватил свой пистолет (он почему-то не сдал его, когда мы сдавали своё оружие в ОРМУ) и стал им угрожать. Я спокойно стояла перед ним на глазах у всех подчинённых и сказала: "Стреляйте! вы всё равно этого не сделаете, потому что Вы трус!" Им он и оказался, я перестала с ним разговаривать, а потом просто и замечать. Вспомнила об этом случае много лет позже, уже после войны, когда судьба нас опять свела по работе. Ч. узнал, что я хочу переходить работать в учреждение, в котором он уже работал. Я пришла познакомиться и договориться о переводе с ведущим хирургом учреждения. Ч. опередил меня и стал усиленно меня хвалить и рекомендовать обязательно взять меня как прекрасного работника. Об этом мне рассказали позже. Что побудило его к этому, я не знаю, со мной он был очень предупредительным.

Но вернёмся опять в Можайск. Нашу группу разыскали врачи из Ростова-на-Дону, которые работали с нами в Вязьме и сумели своевременно выехать. Они очень обрадовались, увидев нас, поделились своим продовольственным запасом, покормив нас и обеспечив ещё и на дорогу. К вечеру мы покинули Можайск и продолжили свой путь к Москве, рассчитывая встретить нашу ОРМУ, которая выехала из Вязьмы раньше.

Я решила использовать свой московский мобзапас, чтобы поддержать им Яшу. На его долю легла вся нагрузка по нашему переезду. Предупредила всех остальных, чтобы не было обид. Ему выдавала по кусочку колбасы и шоколада для утоления голода. Голод мы испытывали все.

Путь лежал по дороге, по которой двигались многие части. Но сама дорога, строительство которой началось до войны и не было закончено, скоро стала просто непроезжей, и приходилось пользоваться объездами. К ночи добрались до стоянки в лесу, где помещались домики строителей этой дороги. Попали в какой-то дом, разместились в нём, но скоро к нам вселилось ещё столько народа, что не было места даже сесть. Конечно, не спали. И вот среди ночи пришел наш Яша и сказал, что у нас кончился запас бензина и дальше продолжать путь нельзя. Он решил, пользуясь темнотой и крепким сном уставших людей и водителей машин, отсосать из баков часть бензина и собрать канистру для нашей машины. Это была опасная затея, так как если кто-то из хозяев машин его обнаружит, то может кончиться простым самосудом. Выхода другого не было, и он пошёл на риск, обещая быть аккуратным. Мне и операционной сестре, которая была тоже осведомлена об этом "предприятии", было не до сна. Наконец Яша явился и сообщил, что "всё в порядке" и мы можем спокойно продолжать свой путь, не причинив вреда для других. Как говорят, это было "3:0 в Яшину пользу".

Октябрь 1941 года. Моя встреча с подругой И.В.Каменской

Так мы доехали до ближайшего подмосковья и с радостью увидели на дороге указатель "ОРМУ-20". Это была станция Дорохово. По каким-то неведомым ориентирам, чутьём мы нашли уже ставших родными своих ОРМУвцев. Видимо потому, что и они волновались и ждали нашу единственную отсутствующую группу. Я вошла в дом и попала в объятия своей дорогой подружки Ирочки Каменской. Мы с ней расстались в июле, по прибытии в Вязьму. Её группу командировали в другую часть, имелись лишь сведения, что они живы и работают, не меняя места. Все уже отчаялись нас видеть, рисовались самые страшные картины. Ира, как ребёнка привела меня в порядок, накормила и уложила в свою кровать, и начались бесконечные рассказы о родных, о знакомых, событиях. Не спали даже ночью. Подобное происходило и с нашими девочками, встретившими своих подруг.

Совсем скоро, по приезде в Москву Ирочке пришлось пережить страшную трагедию. Ира родилась на Украине в Днепропетровске. В самые первые дни оккупации Днепропетровска фашисты, кровожадные и злые, горящие ненавистью к еврейской нации, расстреляли мать и бабушку Ирочки. Пережить такое даже на фронте среди всех трагедий, с которыми нам приходилось ежеминутно сталкиваться, было очень трудно. Время сгладило остроту переживаний, но и после войны, спустя много лет, Ирочка отказывалась бывать на своей родине, и не была там до самой своей смерти.

На другой день зашёл к нам доктор Шапиро, уже немолодой человек, московский специалист по лёгочной хирургии. Мы виделись с ним в Вязьме, когда их группа уже выезжала в Москву, и он предлагал мне поехать с ними, но место в машине было одно, и взять ещё трёх сестёр из нашей группы он не мог. Я же ехать одна отказалась. Но он оказался последним, кто видел нас в Вязьме и тоже волновался за нас. Сейчас он ехал в Москву на сутки и предлагал мне поехать с ним, так как и жили мы с ним в Москве совсем близко. Меня тоже отпустили. Мне надо было повидать мою дорогую тётю Маню, которая отказалась выезжать из Москвы и ждала меня день и ночь. В Москве Шапиро остановился у своего родственника, который должен был выехать в эвакуацию. Жил он в районе Кропоткинской улицы, но у нас была своя машина, на которой меня и отвезли домой, а в 6 часов утра должны были забрать, чтобы ехать в Дорохово.

Но этому плану не суждено было осуществиться. Моё появление дома было полной неожиданностью, и мы не успели ни наглядеться, ни наговориться друг с другом, как неожиданно появился шофёр машины, в которой ждал меня доктор Шапиро, чтобы ехать в ОРМУ по срочному вызову. ОРМУ-20 уже приступила к своим обязанностям - помогать обслуживанию раненых. И мы опять отправлялись в СЭГ-290, с 10 октября приступивший к работе в Москве, в районе метро Сокол, в Амбулаторном переулке.

Было уже 14 октября, за этот период произошло много событий в самой столице. Простилась я навсегда со своим Яшей и двумя санитарами. Временно отсутствовали Соловьёв и операционная сестра Лариса Часовских, так как за время нашего короткого отсутствия в Дорохове произошли трагические события. Между домами, в которых размещалась наша ОРМУ, имелась большая площадка - местный стадион. Там происходил сбор местных жителей, вступивших в ополчение для защиты Москвы. Это скопление народа засекли фашистские стервятники и сбросили свой смертоносный груз. Многие ополченцы были убиты, не вступив в свой первый бой. Осколки рвавшихся бомб попали и в дома, расположенные по соседству. В одном из них жили наши медсёстры. Операционная сестра Фрося была тяжело ранена. Осколок прошёл через позвоночник в брюшную полость и повредил петли кишок. Её срочно на машине ОРМУ доставили в московский Главный госпиталь Красной Армии в Лефортово. Лариса сопровождала её. Фрося подверглась срочной операции, которую ещё успели сделать врачи госпиталя перед его выездом в эвакуацию в город Горький. Это всё, что мы о ней узнали. Позже, когда СЭГ начал работать в стенах покинутого госпиталя, мы наводили справки о ней. К сожалению в Москве из всего состава госпиталя остался один врач-хирург. Но он Фроси не знал, сказал, что всех тяжёлых раненых переводили в местные больницы, которые стали работать как госпиталя. Осталась ещё старая госпитальная вольнонаёмная няня, которая помнила Фросю. Она сообщила нам, что Фрося была очень тяжёлая больная, но жива, и её перевозили в другую больницу, но куда, она не знала. Полученное ею ранение было очень тяжёлым и несовместимым с жизнью и, вероятнее всего, закончилось смертью. Фрося была сиротой с детства, жила до войны в городе Орле, кто её воспитывал, мы не знали. Так трагически закончилась жизнь 18-летней, обаятельной, умной девочки, сгоревшей в огне Отечественной войны.

К октябрю 1941 года врагу удалось прорвать оборону наших войск на дальних подступах к столице в районе Вязьмы. Вместе с нашими частями отступали и медицинские подразделения, обслуживающие их. Отступил и СЭГ-290 в направлении Москвы, ставшей уже прифронтовым городом. Свою работу в Москве он начал 10 октября. Возвратившись в Дорохово, мы узнали о том, что ОРМУ-20 реорганизована в ОРМУ-35, и что у нас новый начальник. Нас опять отправили в СЭГ-290. Госпиталь уже работал в Москве. Он расположился в корпусах какого-то довоенного госпиталя, эвакуированного в тыл. Уже четверо суток СЭГ принимал огромный поток раненых, прибывающих из фронтовой полосы, находившейся совсем близко от Москвы. Нас сразу же направили в перевязочную на приём раненых, и мы стали выполнять свою, уже привычную работу.

Сменили нас только через сутки. Мне указали комнату на первом этаже здания, предназначенную для отдыха врачей. В комнате стояло пять нетронутых коек. Никого в ней не было. Я как всегда выбрала себе местечко у стеночки, но не успела даже разобрать постель, как раздался сильнейший взрыв прямо у стены корпуса. В комнату полетели разбитые оконные стёкла, и трещали разрушающиеся стены здания. Бомбы продолжали рваться. В результате все корпуса получили неисправимые повреждения. Убитые были и среди раненых и среди персонала.

Все работавшие сотрудники госпиталя старались спасти раненых, перенося их в бомбоубежище в подвал. Но эта работа была уже бессмысленной и позже была отвергнута. И, хотя госпиталь подвергался ещё нападениям с воздуха, раненых переносить не пытались. С усилением противовоздушной обороны Москвы бомбардировки прекратились. Хотя я ещё раз попала в неё прямо на улице города, на Трубной площади, когда ехала в трамвае на краткосрочную побывку домой. И тоже спаслась в бомбоубежище, в которое пассажиров трамвая насильственно отправила милиция.

Госпиталь в Амбулаторном переулке вынужден был прекратить свою работу. Всех сотрудников разместили в пустовавшем здании какого-то учебного заведения рядом со зданием Московского почтамта на улице Кирова (теперь Мясницкая). Мы должны были жить в нём, пока госпиталь не получит нового помещения. Это продолжалось не более двух суток.

Враг быстро наступал, подбрасывал всё новые силы. Шли тяжёлые бои непосредственно у стен города. В этих условиях 15 октября Государственный Комитет Обороны принял постановление "Об эвакуации столицы СССР г. Москвы". В числе иностранных миссий, правительственных учреждений, оборонных и некоторых других предприятий был эвакуирован и Главный военный госпиталь Красной Армии.

После этого изменилась и сама прифронтовая Москва. Ещё тяжелее стало жить остававшимся в ней москвичам. Улицы обезлюдели. И днём и в ночное время можно было видеть лишь единичных пешеходов, озабоченных и спешащих по делам. Дома с заклеенными бумажными полосками окнами и затемнёнными шторами казались безжизненными. Не было видно ни одного окна, манившего в тепло и уют живших в них семей.

Почти не было ни машин, ни троллейбусов. Иногда, вне всякого расписания, появлялся трамвай, собиравший случайных прохожих. Зима установилась рано, с сильными морозами до минус тридцати. Не лучше было и внутри московских домов. Они не отапливались, было холодно и почти темно, так как электричество горело "в полнакала". Нельзя было пользоваться нагревательными приборами. Было невозможно ни сварить пищу, ни просто вскипятить воду. Работавшие получали рабочие продовольственные карточки со скупым набором продуктов. Не работавшие, а это старые люди, получали иждивенческую карточку, по которой на день выдавался маленький кусочек ржаного хлеба. Конечно, довоенных запасов продуктов никто не имел, так как и жили на скромные средства, и нужды в этом не было.

В таком же бедственном положении оказался и мой единственный близкий человек, любящий и преданный, очень добрый, моя тётя Маня. С нею я жила с 1937 года. Она была одинока и пригласила меня жить к себе. Она же меня провожала на войну 24 июня 41-го года. Она отказалась эвакуироваться из Москвы в надежде на то, что здесь она сможет скорее встретиться со мной. Вот это время и пришло. Я опять в Москве, но уже прифронтовой, спешу к ней на помощь. Но и помощь моя была невелика. Никаких денег не хватало, чтобы где-то купить продукты. Вот я и старалась отвезти ей свой несъеденный госпитальный обед и частицу из командирского пайка.

Н. П. Рудаков

С переездом СЭГ-290 на новое место совпал перевод на должность заместителя начальника госпиталя бывшего начальника ОРМУ-20 Н. П. Рудакова. Он по-прежнему тепло и внимательно относился к своим подчинённым. Этим я и пользовалась для получения увольнительной в свободное от работы время, чтобы увидеться со своей тётей. Ездила, вернее ходила, так как весь путь от Лефортово до Достоевского переулка (это у театра Красной Армии) шла пешком, и днём и ночью, в зависимости от смены в госпитале. В вечернее время, после 10 вечера, можно было вообще не дойти, так как военный патруль имел право задержать тебя и отправить в изолятор "до выяснения обстоятельств" - не шпион ли.

Ездила, вернее ходила, так как весь путь от Лефортово до Достоевского переулка (это у театра Красной Армии) шла пешком, и днём и ночью, в зависимости от смены в госпитале. В вечернее время, после 10 вечера, можно было вообще не дойти, так как военный патруль имел право задержать тебя и отправить в изолятор "до выяснения обстоятельств" - не шпион ли. Чтобы избежать задержания, пускалась на уловки. Увидев патруль, вступала в разговор первая. Спрашиваю: "Сколько сейчас времени? Спешу на работу в госпиталь, как бы не опоздать". Отвечают: "Около 24-х, успеете!" Я, конечно, одета в военную форму, и это выглядит правдоподобно. Но самое лучшее, с патрулём совсем не встречаться. Попадёшь домой, поспишь часа 3 - 4 и в 6 утра надо возвращаться в госпиталь, чтобы не опоздать. Когда идёшь днём после ночной смены, и вдруг попадает трамвай, конечно, садишься, можно отдохнуть. Правда, время на дорогу удлиняется. Но это ещё не всё. Часто объявляют воздушную тревогу. Тогда домой вообще не успеешь попасть. Трамвай останавливается, и всех его пассажиров направляют в ближайшее бомбоубежище. Избежать этого почти никому не удаётся.

Еду на "Аннушке" (трамвай номер "А"), спускаемся к Трубной площади, до дома уже близко и, вдруг "тревога". Всех отправляют в подвал стоящего вблизи деревянного двухэтажного дома. Безопасность пребывания там сомнительна. Ждём отбоя тревоги. Вдруг земля вокруг убежища начинает сотрясаться, слышны взрывы бомб, сброшенных фашистами где-то совсем близко. Убежище выдержало, и после отбоя нас выпускают на волю. Оказалось, среди Трубной площади образовалось четыре воронки от бомб, видимо, небольших. Наша судьба и на этот раз оказалась милостива к нам! И всё-таки я не упускала возможности побывать дома.

Как-то вечером, Н. П. Рудаков, выдавая мне очередную увольнительную, предупреждает меня, "Будьте осторожны, не задерживайтесь!" Это был день, когда фашисты подошли совсем близко к Москве, они были в "Красной Поляне", расположенной в 28 км от Москвы.

Так мы и продолжали общение с тётей Маней, когда позволяла моя тяжёлая работа.

Оставаясь в Москве, я поддерживала связь со своей клиникой. После эвакуации нашего института в больнице остался работать старший ассистент клиники доктор мед. наук Александр Павлович Беюл. Он был руководителем ещё нашего студенческого научного кружка и моим основным учителем не только по хирургии, но и по жизни. С ним же я начала свою врачебную деятельность, работая в его палатах по абдоминальной хирургии. Это был врач с традиционным медицинским воспитанием, грамотный, интеллигентный человек с добрым отношением ко всем людям. У него, кажется, не было врагов вообще.

В это тяжёлое время в прифронтовой Москве ему пришлось вести занятия с оставшимися студентами, лечить не только больных из городского населения, но и раненых, которые поступали в московские больницы из военных госпиталей. В этом ему помогали молодые женщины-врачи, имевшие детей и окончившие наш факультет перед войной.

Но самой тяжёлой обязанностью для него оказалась должность главного врача больницы со всеми хозяйственными заботами, которые были ему не свойственны. Помощниками ему были все старые сотрудники больницы. Они помогали ему не по обязанности, а из уважительного отношения к Александру Павловичу. Самым обременительным оказалось снабжение всех пациентов хлебом, который нельзя было заготовить впрок, как другие продукты или предметы обихода. Из транспорта в больнице была только лошадь с телегой. Вот на ней-то и завозили хлеб с самого раннего утра, чтобы в пекарне хватило. Для экономии времени и сил, а он был уже в летах, он стал жить в больнице в своём рабочем кабинете, где он поставил кровать. По пути домой я иногда забегала на несколько минут в клинику, тем более, что это было недалеко от моего дома. И вот 24 января 42 года мне позвонили по телефону и сообщили печальную новость: умер Александр Павлович Беюл. Умер ночью в своей постели и даже без врачебной помощи, которую он оказывал другим всю свою жизнь. Его беспокойное доброе сердце не выдержало такой нагрузки. Я, воспользовавшись тем, что работала в ночную смену, поехала в клинику. Прощание проходило в малом конференц-зале. Присутствовали его жена, дочь и все сотрудники больницы. После войны я часто посещала его могилу в Донском крематории. Я осталась благодарна ему на всю жизнь.

После 15 октября 1941 года корпуса старейшего петровского госпиталя впервые опустели, но ненадолго. В его помещениях разместили наш фронтовой сортировочный эвакогоспиталь как медицинское учреждение нового типа, обеспечивающее у себя концентрацию раненых, их сортировку, лечение и эвакуацию "тяжёлых" для дальнейшего лечения в тыловых госпиталях.

На обустройство госпиталя было отведено 24 часа. В о й н а! И этого времени нам хватило, чтобы уже через сутки приступить к работе, начать приём раненых защитников Москвы, прибывавших с фронтов Западного, Калининского и даже с Юго-Западного.

Корпуса лефортовского госпиталя позволили нам разместить все необходимые профильные отделения для лечения раненых с проникающими ранениями в грудь, живот и череп, анаэробное отделение, челюстно-лицевое и другие. Расширены были приёмно-сортировочные отделения - для ходячих раненых, носилочных и терапевтических больных. Организовано самостоятельное эвакуационное отделение, проводившее отправку раненых в тыловые госпитали для продолжения лечения.

Как я уже сказала, бои на подступах к столице были исключительно упорными и ожесточёнными. Только к нам в госпиталь поступало в сутки до десяти тысяч раненых. Они шли непрерывным большим потоком. Людям предстояло принять ещё один "бой", не менее тяжёлый, бой после боя. При любой тяжести ранения мы, военные медики, обязаны были сделать всё возможное и невозможное, чтобы сохранить человеку жизнь. А ведь раненых нередко преследовали всевозможные осложнения в виде инфекций (газовая гангрена, столбняк), повторные кровотечения и т. п. К тому же любое ранение сопровождалось большими физическими и моральными переживаниями пострадавшего. И чтобы всё это вынести, от раненого требовалась мобилизация воли, терпения и надежды на выздоровление. Больной обязательно должен помогать врачу!

Нужно сказать, что наши медики были хорошими психологами. Умели поддержать раненых, "вдохнуть" в них веру и надежду на успех лечения. А это очень важно в профессии врачевателей. За годы работы в военном госпитале мне почти не приходилось слышать жалоб и стонов раненых. Мужественные у нас люди!

Что ещё можно рассказать о нашей работе в условиях войны? Первое, с чем пришлось столкнуться персоналу нашего эвакогоспиталя в повседневной работе, - это громадная перегрузка в результате постоянного притока большого числа раненых. Потребовалась перестройка буквально всех подразделений и служб.

Возьмём для примера работу только одного отделения, в которое поступали раненые с повреждением костей, суставов и магистральных сосудов нижних конечностей. Первое, что понадобилось сделать - это максимально увеличить количество коек. В палатах их сделали двухэтажными. Использовались даже носилки, укреплённые на специальных подставках.

Изменён был режим работы персонала - 12-часовой график работы заменили 16-часовым. Причём часы отдыха зачастую нарушались, если того требовала оперативная обстановка. Каждый трудился сверх выносливости своего организма. Особенно тяжело переносили дефицит сна молодые сотрудники. Они буквально валились с ног, засыпали на ходу.

Кончается 16-часовая смена. На столе - последний раненый. Он осмотрен и обработан. Сестра заканчивает наложение повязок. Иду к столу, чтобы записать в истории болезни результат осмотра. Но пальцы не держат ручку, голова склоняется к столу. Я засыпаю. Встряхиваюсь, иду опять к столу и слышу голос раненого: "Доктор, Вы прилягте на руки, поспите 5 - 10 минут и всё пройдёт. А я подожду, мне всё равно, где лежать". Он, видимо, следил за мной.

Сестра из эвакоотделения приносит историю болезни осмотренного в нашей смене раненого. На странице, где должна быть запись осмотра, через всю страницу идут ровные зигзагообразные линии. Ни одной буквы нет, нет и подписи. Установить автора было бы не трудно, но зачем? Все мы очень хотели спать. Пришлось осмотреть раненого ещё раз и оформить историю болезни. Огромное значение в работе имеет доверие между сотрудниками, когда ты знаешь, что всё необходимое для пациента будет сделано, выполнено вовремя.

Средний персонал был пополнен вновь пришедшими дипломированными, с опытом работы, медицинскими сёстрами. За качество их работы можно было быть спокойным. Вторую группу составляли добровольно пришедшие работать студенты из различных институтов Москвы. Они получили подготовку на довоенных курсах "Российского общества Красного креста" (РОКК). Они имели небольшую теоретическую и почти никакой практической подготовки. У них были свои неоценимые качества: они готовы были отдать все свои силы порученному делу. Они готовы были учиться, постигая все премудрости медицины. Никогда не считали зазорным для себя обратиться за помощью, лишь бы своими действиями не повредить раненому. Они быстро всё схватывали и выполняли, освоив и перевязки, и гипсование, и даже переливание крови (под контролем врача), и уход за ранеными в палатах.

РОККовские медсёстры Саша Митрофанова, Эся Гуревич и Наташа Безукладникова. Войди в палату ночью. Все раненые спят, не спит только РОККовская дежурная сестра Эся Гуревич. Она неслышно скользит между кроватями, оберегая их сон. И можешь быть спокойна, она ничего не пропустит. Мне с РОККовскими сёстрами пришлось работать до конца войны и я считаю их эталоном сестры милосердия!

Появилась она среди медсестёр госпиталя как-то незаметно в конце 42 года, когда СЭГ находился ещё в Москве. Обращал на себя внимание её необычный внешний вид. Она была коротко острижена, с правильными чертами лица, нерезко выраженными оспинками. Солдатская гимнастёрка и брюки, заправленные в сапоги. Надо сказать, что этот костюм она не сменила до конца войны и представить её в гражданском платье как-то не удавалось.

С первых же дней войны она как медицинский работник была призвана в армию и оказалась на Западном фронте в дни обороны Москвы. Она обслуживала раненых на самой линии фронта. Оказывала им первую помощь и эвакуировала с поля боя. Однажды пострадала сама, получив контузию, потеряла сознание. Солдаты вынесли её с поля боя, затем она попала к нам. Её не эвакуировали, лечили у нас. Как выяснилось, до войны она работала в ортопедическом институте и была гипсовальным техником высшей квалификации. Она выполняла свою работу не автоматически, а с полным пониманием того, какие изменения происходят в костной системе при переломах. Фиксировала повреждённую конечность в правильном положении, точно сопоставляя линии перелома, чем облегчала в первую очередь боль у пострадавшего, а затем быстрое и правильное сращение отломков. Когда я в первый раз увидела её за работой, я поняла, что значит делать свою работу виртуозно и красиво. Это работал "скульптор"! Конечно, такого работника начальство нашего госпиталя отпустить от себя не могло. Она проработала в СЭГе до конца войны. Мне пришлось жить с ней в Пыжовке в холодном бараке зимой 44-го и ближе узнать её как человека. Всегда спокойная, выдержанная, доброжелательная и терпеливая. У неё была врождённая аномалия развития кишечника, которая в результате грубого питания и тяжёлой работы стала себя проявлять тяжёлыми приступами болей. Как она ни старалась, скрыть этот недуг ей не удавалось. Ещё до войны ей поставили диагноз и предлагали операцию. Сейчас она была вынуждена согласиться на операцию, которую сделала ей Дина Лазаревна Цирлина. Операция прошла успешно и избавила её от приступов болей и дала ей возможность продолжать свою любимую работу. Она очень по-доброму относилась к товарищам и всегда им помогала, если кто заболевал, она брала их работу на себя. Я испытала её доброту на себе.

Нужно сказать, что особенно в первый год войны медработников питали хуже всех, видимо, считая, что их труд был легким в сравнении с другими на войне. Ещё в Московский период нам на завтрак была положена пшённая каша "без ничего", то есть без какого-либо жира, молока или мяса, чай с кусочком сахара и сухарём из ржаного хлеба. В обед - суп из воды, опять с пшеном и засоленным незрелым зелёным помидором, добавляемым, видимо, "для вкуса". Вкус этого супа я запомнила на всю жизнь, так как он вызывал у меня боли в животе. Из-за такого питания я совсем перестала ходить в столовую и перешла на "собственное питание", состоявшее из трёхразового чаепития с командирским пайком. Его выдавали комсоставу раз в десять дней. В него входили 1/2 кг пилёного сахара, иногда одна банка сгущенного молока (количество сахара соответственно уменьшалось), банка мясных консервов и долевой паёк ржаного хлеба в виде сухарей. Как правило, сахара мне хватало на 5-6 дней. Когда мы жили вместе с фельдшерами и медсёстрами, на моей постели стали появляться кусочки сахара. завёрнутые в марлю. Это кто-то делился со мною из своего командирского пайка. Кто это делал, установить долго не удавалось, потом выяснилось, что этим неизвестным благодетелем была наша Женя.

Во второй половине ноября 41-го меня перевели в отделение для раненых с открытыми переломами костей, суставов и повреждением магистральных сосудов нижних конечностей. В этом отделении я работала до весны 1944 года. В московский период работы госпиталя отделение располагалось в одном из старейших зданий Петровского госпиталя, занимая два этажа. На втором этаже было развёрнуто челюстно-лицевое отделение со своими процедурно-перевязочной и операционной.
Имелись стационарные койки, где задерживались почти все поступающие раненые. У них были тяжёлые ранения, и они требовали специального ухода и лечения. На этаже имелись две небольшие палаты-изолятора. Здесь же жили врачи обоих отделений.

Главный рентгенолог госпиталя полковник медслужбы Григорий Наумович Трейстер

Первый этаж был занят носилочными ранеными с ранениями нижних конечностей. Отделение имело также свои операционную, перевязочную, гипсовую и процедурную, а также рентгеновскую установку. После осмотра в перевязочной раненые поступали в большую палату и ждали отправки в эвакоотделение. Для тех, которые были нетранспортабельны или нуждались в операции, было выделено ещё шесть коек, которые размещались в "фонаре" наружной стены и этим были отделены от общей большой палаты. Несмотря на большие размеры, в палате всегда было чисто, уютно и тихо, так что раненые могли спокойно отдыхать. Сёстры и няни заботливо ухаживали за ними. Для раненых из командного состава были ещё две небольшие палаты.

Изменили порядок работы: в перевязочных проводили только осмотр раненых и оказывали необходимую помощь - обработку ран, наложение повязок. Всех раненых, которым требовалась операция, переводили в специальную палату.

Изменился и характер операций, так как к нам зачастую поступали раненые, не получившие необходимой помощи во "впереди расположенных медицинских учреждениях". Там оперировали только в крайних случаях, когда ранение угрожало жизни человека (проникающее ранение живота, грудной клетки, черепа и др.)

Кроме того, оперативному лечению подвергались раненые с осложнениями: нагноения, газовая гангрена. Самым страшным из осложнений, пожалуй, являлась анаэробная инфекция. До поры - до времени она не даёт о себе знать, но при возникновении "благоприятных" условий вспыхивает, очень быстро распространяется, буквально за часы, и зачастую приводит к летальному исходу. Недаром ещё древние называли её "антонов огонь". Для таких раненых у нас было создано специальное отделение.

Газовая инфекция может возникать при любом ранении и выявляется в любом отделении.Так у нас погиб от внезапно вспыхнувшей газовой гангрены молодой командир Ваня Иваншин. Он, выпускник военного училища, в первом же бою был ранен. У него было слепое осколочное ранение ягодицы. Рана была правильно обработана врачами медсанбата. Она была большая, но чистая, наполненная грануляциями. Грануляции были крупнозернистые, яркой красной окраски и просто выпирали из краёв раны. Она упорно не эпителизировалась, и края её не срастались, несмотря на все наши стараниями. В это время в госпитале появился военврач второго ранга, который занимался подобными больными. Он пришёл вместе с начальником отделения, а направлен был начальником госпиталя. Взяли Ваню в перевязочную, и пришедший врач показал своё новое приспособление. Оно предназначалось для постепенного стягивания краёв раны в процессе заживления. Глубоко ниже дна раны проводились (прошивались) металлические нити, выводились с боков раны и продевались в боковые пластинки. Пластинки эти сближались нитями путём подвёртывания шайб. Сама манипуляция не представляла сложности и не была болезненна для раненого. Я присутствовала при этой процедуре, но со мною даже не разговаривали. Ваню перенесли в палату, он как всегда был весел, шутил. Но к вечеру у него поднялась температура, и я заметила, что из-под краёв повязки на коже появились ярко-красные полосы. Как огненные языки, они шли по туловищу кверху, к поясу. Жалоб раненый не предъявлял, но для меня это был тревожный симптом, и я срочно вызвала начальника анаэробного отделения доктора Лейцина, великолепного врача и человека. Он незамедлительно пришёл, мы открыли рану. К сожалению, моё подозрение подтвердилось: это вспыхнула газовая гангрена. Удалили наложенное приспособление, ввели необходимое лекарство, но процесс так быстро распространялся, что мы были бессильны помочь. Расстроенные, мы стояли у его постели. Ваня был в полном сознании, боли не ощущал и, глядя на меня, сказал: "Доктор! Я знаю, что Вы мне поможете". А мы уже не могли ему ничем помочь. Он умер на наших глазах. Переживали это событие все сотрудники отделения, и, чувствуя, что что-то происходит, все раненые в большой общей палате притихли и никто не спал. Наши нервы не выдержали. Я и дежурные сёстры плакали горькими слезами, собравшись в перевязочной. Пришёл начальник отделения Туменюк: "Девочки! Вам на всю войну слёз не хватит". Это всё, что он мог сказать нам в успокоение.

Через несколько дней к нам поступил ещё один раненый с анаэробной инфекцией ("закон парности случаев"). Это был солдат лет сорока. У него был типично выраженный столбняк. Ему была введена профилактическая доза (1500 АЕ) противостолбнячной сыворотки. Эта сыворотка вводилась всем без исключения раненым на самом первом этапе медицинской помощи. Источником заболевания являлось слепое осколочное ранение плечевого сустава с повреждением головки плечевой кости.

Нам в мирной жизни не пришлось встречаться с больными столбняком, но у него были характерные симптомы этого заболевания, описанные в учебнике. Это и "маскообразное" лицо, и судорожные подёргивания мышц лица и туловища при таких раздражителях, как свет и громкий звук, невозможность говорить и глотать. Мы создали ему все условия: поместили одного в изолятор, исключили все раздражители, прикрепили для ухода за ним медсестру. обучив её, как нужно его кормить. Из лекарств стали ежедневно вводить противостолбнячную сыворотку в дозе 3000 АЕ. Тщательно следили за раненым, как он её переносит, так как в арсенал лечебных средств сыворотка не входила. Раненый стал быстро поправляться. Однажды, когда я была в палате, я услышала громкие голоса у нашего изолятора. Дверь отворилась, и в палату вошли главный хирург фронта профессор Банайтис в сопровождении начальника отделения. У меня невольно вырвалось: "Тише!". Он подошёл к раненому, посмотрел на окружающую обстановку и вышел, не сказав ни слова. Что заставило прийти к нам такое высокое начальство, я так и не узнала. Видимо, он узнал, что мы выписываем из аптеки большое количество противостолбнячной сыворотки, что необычно для стационарного госпиталя. С нас ничего не спросили, видимо, по принципу "победителей не судят". Права ли я была, делая это, не знаю, но больной поправился. Он оказался приятным человеком, с весёлым и общительным характером. Мы перевели его в свою палату на койку в "фонаре". Рана его не беспокоила, и мы готовили его к эвакуации в тыловой госпиталь. Он попросил меня сделать ему операцию у нас, а затем уже долечивать его перелом. Рана в область плечевого сустава была обработана в медсанбате, рассечена, удалены осколок и другие инородные тела, но оставалась верхняя часть головки плечевой кости, удерживаемая круглой связкой. Она не могла срастись с повреждёнными костями, но почему-то удалена не была. Технически это было сделать нетрудно. В результате она омертвела и была чёрно-коричневого цвета. Без рассечения раны и, даже без обезболивания, мы её удалили. Но буквально через несколько часов после этого у раненого вспыхнула газовая гангрена. Яркие языки её распространились на надплечье и шею. Видимо, анаэробная инфекция находилась в этой головке, вызвав столбняк и гангрену. Летальный исход наступил очень быстро, и мы опять были бессильны.

Не менее тяжёлыми были раненые с повреждением магистральных сосудов, питающих нижние конечности. Эти ранения обычно сопровождаются обильным кровотечением, требующим перевязки повреждённых сосудов. Но это, как правило, приводит к нарушению кровообращения в конечности, её омертвению и последующей ампутации. А решиться на ампутацию пострадавшим было крайне трудно, часто они от неё отказывались. Между тем, омертвевшие ткани конечностей вызывают отравление всего организма продуктами распада, и в такой критический момент раненому уже трудно перенести операцию ампутации. И все-таки ради спасения жизни на такие операции приходилось идти.

Доставили в отделение совсем молодого солдатика Митю Чаукина. Ему лет 18, но выглядел он совсем ребёнком, да ещё и больным. На нём громоздкая гипсовая повязка от подмышечной впадины до кончиков пальцев стопы. Он ранен осколком в область паха. Осколок, задев сосудистый пучок, который питает все ткани ноги, повредил головку бедренной кости и застрял в ней. Рана сильно кровоточила, наложить жгут не представлялось возможным, и с давящей повязкой его срочно доставляют в медсанбат. Перевязывают сосуды, удаляют осколок и фиксируют ногу шиной. Уже в ближайшем ППГ (полевом передвижном госпитале) ему предлагают ампутировать ногу, так как высокая перевязка магистральных сосудов грозит омертвением конечности. Митя категорически отказывается. Ему заменяют шину гипсовой повязкой и быстро эвакуируют по этапам. Так он попадает в СЭГ-290.

Даже при беглом осмотре видно, что он тяжёлый больной. Он бледен, лицо отёчно, ткани пастозны. Свободные от гипса пальцы стопы холодны, безжизненны и отёчны. Сам раненый вял, слаб. Налицо состояние резкой интоксикации, малокровие. Анализы крови это подтверждают. Мочеиспускание не нарушено, анализ мочи - без резко выраженной патологии. Это может позволить сделать при надобности переливание крови. Снята гипсовая повязка. Перед нами мёртвая нога у живого человека! На ампутацию он уже согласен, но как делать операцию при таком общем состоянии! Обсудили ситуацию. решили делать ампутацию ради сохранения жизни, но и с большим риском - вынесет ли он её?

Процесс операции оказался сложным, так как повреждение было высоко расположенным и требовало не ампутации, а эксартикуляции (вычленения конечности). Кроме того мёртвые и живые ткани соседствовали очень близко, а нужно было сохранить как можно больше живой ткани, чтобы закрыть образовавшийся дефект. С трудом, но всё удалось сделать. Хотя и с риском, наложили сближающие края раны швы с поставленными выпускниками для оттока раневого содержимого. Раненый удовлетворительно выдержал эту операцию. Теперь надо было помочь организму выйти из состояния интоксикации и помочь ране зажить. Помощниками в этом были возраст больного, его стремление выжить и помощь сестёр милосердия, в руки которых он переходил.

А сёстры делали всё возможное, чтобы вырвать Митю из рук смерти. К работе палатных сестёр подключились и сёстры перевязочной и операционной. Все они после своей основной смены шли в его палату, помогали ему, подкармливали его из своего скудного продовольственного пайка, морально поддерживали его. Кроме них помогали справиться с Митиной проблемой и соседи по палате. А командир Матвеев перешёл из командирской палаты в большую палату на койку рядом с Митей. Он до войны работал учителем сельской школы, и лучшего наставника для Мити не нужно было и желать. Ведь Мите предстояло идти по жизни, будучи тяжёлым инвалидом, и надо было уметь как-то приспособиться к этому. Приложенные усилия дали свои плоды. Он стал быстро поправляться, рана зажила полностью без осложнений. Лежал наш солдатик румяный, весёлый и не задумывался о том, что ждёт его впереди. Такого внимания, заботы и ухода этот мальчик не видел даже в детстве, живя у родителей-крестьян в деревне Рязанской губернии.

Мы держали Митю в госпитале дольше положенного срока, но никто нас не осуждал. Стали обучать его передвигаться на костылях, но это давалось ему трудно. Я случайно узнала, что известный в Москве ортопед Чаклин не эвакуировался и продолжает работать в своей клинике. Я обратилась к начальнику госпиталя Гиллеру с просьбой помочь Мите сделать протез. Он написал направление на консультацию и предоставил машину отвезти Митю в клинику. Но надо было привести его в порядок, постричь, отмыть от шелушившейся кожи. На обходе говорю Мите: "Я не могу больше видеть такого грязнулю в палате. Сегодня тебя отмочат и отмоют в ванной". Он этого избегал под разными предлогами. Я ушла в перевязочную, но вдруг приходит няня и просит меня зайти в ванную. Прихожу и вижу Митю на руках у двух санитаров, стоящих около ванны в полной растерянности. Он взбунтовался, когда санитары стали опускать его в ванну с водой, начал сопротивляться, стараясь выскользнуть из их рук, извивался, как змеёныш. Спрашиваю, почему он так себя ведёт. Оказалось, что он боится кровотечения из раны, которое у него было раньше. "Чего же тебе бояться, рана полностью зажила, и ты уже ходишь на костылях?" В ванну он всё же лёг - под мою ответственность и в моём присутствии. Отмок, отмылся и довольный улёгся в чистую постель.

Потом была поездка к ортопеду. Посмотрели, сняли мерку. Потом ездил ещё раз - делали примерку готового протеза. Предстояла ещё одна поездка - получать протез и учиться им пользоваться.

Но время шло быстро и наше пребывание в Москве подходило к концу. Предстоял новый переезд на освобождённую территорию. Шестого марта 43 года умерла моя тётя, и я получила отпуск на три дня для её похорон. Когда я вернулась в госпиталь, то уже поступил приказ о нашем отъезде в район освобождённой Вязьмы. Все раненые были эвакуированы в другие госпиталя. Не было в отделении ни Мити Чаукина, ни Матвеева. Осталось неизвестным, сумел ли Митя получить свой протез. Если с ним вместе остался Матвеев, то он помог бы ему. Оба они остались в моей памяти на всю жизнь. Хотелось бы спросить, живёшь ли ты, Митя. Сумел ли приспособится к тяжёлой жизни инвалида?

В ноябре 1941 года враг на западном направлении был остановлен. Наши войска приступили к освобождению районов ближайшего Подмосковья, захваченных противником. Наш СЭГ продолжал напряжённо трудиться. К нам стали поступать раненые, оказавшиеся на оккупированной территории. Вспоминается такой случай.

Санитары укладывают молодого человека с ампутированными ногами. Вместо них торчат две коротких культи в области верхней части бёдер. Это тонкие "палочки", обтянутые истончённой кожей, которой прикрыты бедренные кости. Мышц нет, они атрофированы. Раненый бледен и истощён.

Все присутствовавшие в перевязочной собрались вокруг него, с сочувствием и жалостью смотрят на него. Он заметил нашу реакцию и вдруг громким голосом сказал: "Что вы так испугались? Ведь я жив, понимаете, жив! Значит буду жить и дальше!! Позже он нам поведал свою историю. Он служил в разведке нашей действующей части в районе Можайска. Получили задание разведать, что за немецкая часть квартирует в одной из наших деревень на занятой врагом территории. Была послана группа разведчиков из трёх человек, он в их числе в качестве радиста (до войны он учился на третьем курсе технического института в Новосибирске). Подошли к деревне ночью, решили зайти в крайний дом, где немцев не было. Но в это время в деревню въехали вражеские мотоциклисты. Разведчики спрятались в погребе на задворках. Двое из низ вышли, чтобы разузнать обстановку. Радист закопал рацию и свой комсомольский билет в землю и стал ждать. Было тихо, потом он услышал немецкую речь у входа в погреб и бросил в направлении входа две гранаты. Раздался сильный взрыв и он потерял сознание. Очнулся он на полу холодного дома, укрытый старыми ватниками. Только к вечеру пришли две женщины из деревни, принесли воду и пищу. Рассказали, что когда ушли из села немцы, они обнаружили у входа в погреб четыре немецких трупа, а в самом погребе лежал советский солдат, весь в крови, а рядом лежат оторванные ноги. Сам он был без сознания и вот тогда они перенесли его в пустовавший дом. Женщины предупредили его, чтобы он вёл себя тихо, так как было опасно для всех, если его обнаружат немцы.

Так он и прожил до прихода наших наступавших от Москвы войск, и был доставлен к нам в СЭГ. Нам известно продолжение истории его жизни. После войны он закончил институт в Новосибирске, защитил диссертацию и остался работать преподавателем в родном институте. История его ранения (подвига!) была напечатана в местной газете.

Мы, работавшие в госпитале, располагавшемся на фронтовой территории, но в тыловой его части, очень переживали, когда к нам поступали раненые коллеги из медучреждений, работавшие ближе к передовой и на самом поле боя. Им, следовавшим за сражавшимися войсками на передовой, приходилось не только оказывать медицинскую помощь раненым, но и часто принимать непосредственное участие в сражениях. Их жизнь была под непосредственной, ежеминутной угрозой.

Военврач III ранга А. Ефремов

Хочу рассказать об одном случае, когда был тяжело ранен молодой врач Саша Ефремов. Он окончил военфак II Московского мединститута в 1941 году в период обороны Москвы, около месяца служил врачом в одной из авиационных частей Западного фронта. Потом был переведён старшим врачом Гвардейского кавалерийского корпуса под командованием прославленного генерала Л. М. Доватора. Корпус совершал свои стремительные рейды по тылам врага, наносил урон в живой силе и сеял панику. Ефремов научился верховой езде и на коне сопровождал участников рейдов. Ему приходилось не только обслуживать раненых, но и участвовать в боевых действиях. Врач Ефремов со своими помощниками - воен-инструктором и санитаром оказывали помощь раненым прямо на линии огня: накладывали повязки, шины, жгуты и эвакуировали в безопасное место. На поле никогда не оставляли ни раненых, ни убитых. Это хорошо знали фашисты и держали под обстрелом место боя, зная, что "красные" обязательно придут выполнить свой долг.

Совершая очередной рейд 19 декабря 41-го года, генерал Доватор был убит. Вынести с поля боя тело убитого командира было поручено Ефремову. Поле было белым от снега. Враг непрерывно обстреливал это место, усиливая огонь при малейшей попытке передвижения. Только с наступлением темноты им удалось подползти к телу командира и вынести его в расположение полка. Гибель командира потрясла всех, но корпус только усилил свои действия, и рейды продолжались. На другой день Ефремов с товарищами оказали помощь своим раненым и стали возвращаться. Немцы опять начали обстрел и ранили Ефремова в левую руку. Предплечье было полностью раздроблено, рана кровоточила. Он испытывал сильнейшую боль, но ещё держался на ногах и отдавал необходимые распоряжения. Ему наложили повязку и перевезли в медсанчасть. Здесь товарищи врачи обработали рану и срочно направили в госпиталь. На другой день после ранения он поступил в СЭГ-290.

Состояние было очень тяжёлым. Мучили боли в предплечье и фантомные боли в кисти руки, которой уже не было. Общее состояние страдало от большой кровопотери и от присоединившейся инфекции, обусловившей подъём температуры.

Опасаясь возникновения газовой инфекции, его поместили в анаэробное отделение, где сделали операцию и обработку раны с широким рассечением тканей. В скором времени возникли повторные кровотечения, что вынудило хирургов произвести радикальную операцию - вычленение плечевой кости.

Таким образом, Саша Ефремов полностью лишился левой руки. Для него это было полной трагедией, так как он больше не мог быть хирургом. Он выделял эту область медицины из всех остальных. Стремясь стать военным хирургом, он ещё до войны перешёл учиться на военный факультет. Теперь после трагедии его ждала демобилизация из армии, да ещё в то время, когда его труд был так нужен. Его ждали далеко не радужные перспективы и в личной жизни. Все эти нерадостные душевные переживания не могли способствовать быстрейшему заживлению раны и улучшению общего состояния. Но этот ещё такой молодой и на вид хрупкий человек обладал могучей силой воли, которая была направлена на то, чтобы вновь стать полноценным членом общества. Огромную роль сыграла и моральная поддержка товарищей по профессии. Они лечили его, окружив вниманием и заботой.

С помощью начальника госпиталя В. Е. Гиллера решили оставить врача Ефремова в действующей армии. Но для этого нужно было поменять специальность хирурга на другую, чтобы он мог работать с такой инвалидностью.

В. Е. Гиллер и А. Ф. Ефремов

На поправку потребовалось длительное время. Наконец его выписали из госпиталя и направили в Московский институт усовершенствования врачей, где он получил специальность рентгенолога. Во второй половине 42 года он был зачислен в штат СЭГ-290 и проработал с нами рентгенологом до марта 43 года, до отъезда госпиталя в Вязьму. После этого его направили в Монголию, в 1950 году он демобилизовался и работал в IV управлении Минздрава до ухода на пенсию. Как член фронтовой семьи, он поддерживает дружеские связи с ветеранами СЭГ-290. Александр Фёдорович Ефремов достоин глубокого уважения за мужество, за преданность медицине, которые позволили ему полноценно жить и дружить с теми, кто вместе с ним шёл по дорогам войны.

В конце 41-го года ещё более напряжённой стала работа палатных медицинских сестёр. Они должны были вовремя накормить раненых, обслужить их, быть ко всем предельно внимательными и, главное, бдительно следить за возможными переменами в состоянии раненого (появление боли, повышение температуры и т.д.) и своевременно сообщать об этом врачу. А число раненых на каждую сестру значительно возросло.

В один из напряжённых дней, когда поток раненых был особенно большим, к нам под конвоем привели пленных немцев, человек двадцать. Это была наша первая "личная встреча" с врагом. Мы должны были их осмотреть и оказать необходимую медицинскую помощь. Таков был приказ начальника госпиталя, который мы должны были выполнить несмотря на то, что в отделении скопилось много ещё не осмотренных наших бойцов. Приказ есть приказ! Мы его, конечно, выполнили. Пленные сначала смотрели на нас с недоверием, потом успокоились и вели себя дисциплинированно и тихо. В разговор с врагом, мы, конечно, не вступали и, быстро их осмотрев и перевязав, отпустили. Они не ожидали такого гуманного отношения к себе, так как сами были лишены чувства гуманности.

По решению международных конференций в Женеве и Гааге было принято, что во время военных действий враждующим сторонам запрещается наносить артиллерийские и авиационные удары, а также вторгаться в пределы медицинских учреждений, где находились раненые. Опознавательный знак их места расположения - белое полотно с красным крестом посредине. В госпитале, следуя этому правилу, выкрасили крыши корпусов белой краской, а посредине каждой нарисовали красный крест. Рядом с перевязочной на земле расположили большое полотно, сшитое из простыней с огромным крестом из красной ткани в центре. Однако это не спасло госпиталь от фашистской бомбардировки. Скорее наоборот, послужило целью. Ведь для фашистов "законы не писаны!" В дальнейшем опознавательные знаки медучреждений не применяли.

Кроме опознавательных знаков фашистов привлекали также транспортные потоки: санитарные и грузовые машины, подводы и железные дороги, которые привозили и увозили раненых. Здесь изменить что-либо было невозможно. И госпиталь подвергался вражеским бомбардировкам и в Вязьме и в Москве.

Организация и лечение раненых в Красной армии считалось лучшим, чем в армиях других стран. Благодаря этому удавалось возвращать в строй большое количество бойцов. Знали это и фашисты и ставили себе целью уничтожение раненых. В средствах достижения цели они не стеснялись.

Работа младшего обслуживающего персонала, состоящего в основном из женщин-вольнонаёмных, добровольцев заслуживает самых больших похвал. Ведь каждая из них в любом раненом видела своих родных и близких: отца, мужа, сына, сражавшихся на фронте.

Иногда они приходили со своими маленькими детьми, которых не с кем было оставить дома, а школы не работали, да и в надежде их подкормить. Всё население Москвы находилось на строгом продовольственном пайке, очень скудном, его хватало только на то, чтобы поддерживать жизнь. Кстати, и в действующей армии тоже были разграничения: бойцов на передовой и в госпитале старались кормить лучше, у медперсонала в госпиталях был, наверное, самый маленький паёк. Так что неудивительно, что все думали, где бы добыть пропитание. А матерей ещё больше заботило, как прокормить вечно голодных детей.

На всю жизнь врезался в память образ одной девочки лет семи. Звали её Аня, приводила её мама, с которой они жили вдвоём. Отец с первых дней был на фронте, и они не имели о нём сведений. Аня - тоненькая, живая и сообразительная, быстро осваивала работу взрослых: она помогала раненым сделать личную гигиену, перестилала их постели, кормила их. Раненые её очень любили, пытались её подкормить, но она категорически отказывалась. Тогда они стали прибегать к хитростям: они отделяли кусочки от еды и оставляли их на тарелках, которые Аня собирала, чтобы отнести в моечную. Вот тут она не выдерживала и доедала оставшуюся пищу. В свободное время Аня развлекала раненых, напевая песенки. Все её любили и ждали её прихода. Помогала она и врачам - подавала им тарелки с едой во время завтраков и обедов. Бывало, спросишь: "Чем сегодня будешь кормить?" Она с сокрушённым видом отвечает: "Обратно пшенная каша без ничего". Эта её фраза у нас так и осталась как поговорка.

Исчезли они с мамой как-то внезапно, перестав приходить. Причину мы так и не узнали, о плохом думать не хотелось. Но образ её я храню в своей памяти как и, думаю, многие другие, кому повезло встретиться с ней в самые тяжёлые для них минуты жизни.

Среди добровольных помощников была группа художников-женщин (мужчины в это время были на фронте). Они также помогали обслуживать раненых, но кроме этого старались запечатлеть образы пострадавших на поле боя защитников. Видимо, по просьбе командования госпиталя они также делали портреты медработников. Акварельный портрет одной из наших операционных сестёр был напечатан на обложке журнала "Огонёк". Как-то после затянувшейся ночной смены ко мне подошла одна из художниц с просьбой попозировать. Я очень устала, хотела спать и отказалась. Но она настояла, и портрет всё же был сделан. Все портреты попали на госпитальную выставку. После её окончания мне передали мой портрет, и одновременно приказом по госпиталю №1 от 31.12.41 меня наградили грамотой "За образцовую хирургическую помощь раненым".

Наступил Новый 1942 год. Госпиталь всё ещё продолжает работать в Москве. Но теперь мы уже могли оставлять у себя всех нетранспортабельных раненых, лечить их.

Поток раненых оставался большим, так как к нам по-прежнему поступали раненые со всего западного фронта. Правда в это время мы уже не обслуживали раненых с Калининского и Юго-Западного фронтов, а также нас разгружали дополнительные СЭГи, работавшие в Москве. Поэтому мы получили возможность оставлять у себя нетранспортабельных раненых и долечивать тех, кого мы сами оперировали. Обстановка в самой Москве из фронтовой переходила к более мирной. Стало и безопаснее, так как бомбардировки прекратились. Постепенно люди начали возвращаться из эвакуации.

Сентябрь 1942 года. Сзади меня - рентгенотехник Анатолий Денисов. Остальные - раненые: слева Александров Михаил Григорьевич, справа - Веремеев Иван Иванович - первые орденоносцы Битвы за Москву. На заднем плане легкораненые, они же - санитары.

Хирург Галина Петровна Зеленова. Мы с ней встретились в дни обороны Москвы. Спокойная, трудолюбивая, хорошо подготовленный врач-хирург. В её лице было что-то такое, что привлекало к себе внимание. Пожалуй, это были её глаза. Они были как бы распахнуты и при разговоре глядели прямо в глаза собеседнику. Именно это и привлекало, вызывая доверие к ней. Она жила и работала в Москве. В первые же дни войны - на фронте. Единственный сын, Костя, студент второго курса института добровольцем тоже ушёл на фронт. Оба были на Западном фронте, переписывались. Писали часто и аккуратно. Но вдруг, писем от Кости не стало, это встревожило мать, почувствовавшую беду.

И вот однажды её вызвали в сортировочное отделение. На носилках лежал её Костик. Живой! Он спал, и она не тревожила его сон, смотрела на сына. Зато потом они долго не могли насмотреться друг на друга и наговориться. У него было ранение бедра с большим многооскольчатым повреждением кости. Рана осложнилась нагноением, что ещё больше утяжеляло его общее состояние. Галина Петровна всё это понимала и просила начальника госпиталя оставить сына на лечение в СЭГе, а не эвакуировать в тыл. Борьба за его жизнь и ногу заняла несколько месяцев. После сложнейшей операции он начал поправляться. Стал передвигаться на костылях, затем с палкой и, наконец, встал на обе ноги. Ему помогли молодость, желание быть полноценным человеком и, конечно, забота матери.

В дальнейшем, уже после войны, на все ежегодные встречи ветеранов СЭГа обязательно приходил наш благодарный пациент, бывший раненый Костя Зеленов.

Во второй половине февраля 1943 года началось освобождение Вяземского района. 12 марта была освобождена Вязьма, и уже решался вопрос о том, куда передислоцировать СЭГ-290, которому надлежало обслуживать войска Западного фронта. В начале февраля 1943 года командование фронта решило вернуть госпиталь в район Вязьмы.

Все раненые, находившиеся у нас на излечении, были перенаправлены в другие госпитали, ставшие уже тыловыми. Многие раненые к этому времени выздоравливали и уходили на фронт в свои боевые части.

Прощание с нашими пациентами было трогательным. От многих впоследствии мы получали благодарственные письма и сообщения об их делах, об их жизни на гражданке. Образы этих замечательных людей хранит наша память по сей день.

Коллектив сортировочного эвакогоспиталя №290 за самоотверженную работу по спасению жизни и здоровья раненых во время обороны Москвы в 1942 году получил от командования Западного фронта переходящее Красное знамя, которое с достоинством удерживал до последних дней Великой Отечественной войны. Сейчас это знамя хранится в Центральном музее Вооружённых Сил России. Все работники нашего госпиталя получили медали "За оборону Москвы", многие удостоены боевых орденов.

В ЭТОМ ЗДАНИИ В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ С ОКТЯБРЯ 1941 ГОДА ПО МАРТ 1943 ГОДА ДЕЙСТВОВАЛ 290 СОРТИРОВОЧНЫЙ ЭВАКОГОСПИТАЛЬ ЗАПАДНОГО ФРОНТА САМООТВЕРЖЕННЫМ ТРУДОМ ВОЕННЫХ МЕДИКОВ ГОСПИТАЛЯ БЫЛИ ВОЗВРАЩЕНЫ В СТРОЙ ДЕСЯТКИ ТЫСЯЧ СОЛДАТ И ОФИЦЕРОВ

В феврале группа из 30 работников СЭГа выехала для уточнения будущего расположения госпиталя. Но эта задача оказалась ещё трудней, чем в июле 1941 года. С трудом можно было поверить в масштаб разрушений: Вязьма была практически уничтожена, от Вязьмы-Новоторжской также остались только руины. После долгих поисков выбор остановили на станции Пыжовка, расположенной в 12 километрах от Вязьмы. Там ещё сохранились разбитые железнодорожные пути, их можно было восстановить, чтобы обеспечить эвакуацию раненых в тыловые госпиталя.

Госпиталь решили развернуть в пыжовском лесу, в трёх километрах от станции. В нём сохранились не обстроенные котлованы и площадки для аэродрома лёгкой авиации. К концу февраля группа работников СЭГа вернулась в Москву, где и был утверждён план перебазирования. Госпиталь начал свёртывать свою деятельность в Москве, готовясь к переезду в "родные" для него места. Для развёртывания госпиталя отводился короткий промежуток затишья в боевых действиях в этом районе фронта. Обе воюющие стороны были уже не в состоянии вести их. Какой нужен был труд людей, чтобы организовать огромный госпиталь: построить помещения, подъездные пути, обеспечить светом, теплом, водой и многим другим.

И вот, 10 марта 1943 года нас погрузили в машины, личные вещи нас не обременяли, я только захватила из дома небольшое лёгкое и очень тёплое одеяло. Оно оказалось самым необходимым в новых условиях нашего существования. Дорога проходила по автотрассе Москва - Минск. К вечеру того же дня мы оказались в пыжовском лесу, в той самой его части, где располагались заброшенные котлованы, и где должен был возникнуть новый госпиталь.

Я в детстве общалась с лесом, но не с таким могучим и не в такое время года. Сейчас был период, когда лес просыпался от зимней спячки и набирал силы, чтобы вновь "молодеть, зеленеть и цвести". И хотя вокруг лежало ещё много снега, всё же воздух был особенно свеж, и дышалось легко.

Начали свою службу наши хозяйственники. Для нашего обитания уже стояли брезентовые походные палатки с металлическими печками. На полу лежали доски и стояли деревянные топчаны для сна. Было сыро, а тепло было только у печки. От наружных пологов палатки веяло холодом. Спать легли, не раздеваясь и укутавшись в имевшиеся тёплые вещи и, конечно же, в свою шинель! Не даром нам говорили, посвящая в военную жизнь: "никогда не расставайся с оружием, шинелью и сапогами". Позже появились матрацы и подушки, и мы уже привыкли к походной жизни. На утро нас всех отправили на лесозаготовки, нужно было заготовить много брёвен и досок. Всё это мы должны были добывать сами, для чего и был у нас пыжовский лес.

Он располагался в двух - трёх километрах от нашей стоянки. Это был старый густой лес с высокими ровными стволами, тянувшимися к небу. Вот их-то нам и предстояло пилить у корней и валить. Лесорубов в штате госпиталя не было, и руководить нами, врачами и санитарами, было некому. Энтузиасты-самоучки обеспечили нас пилами. Они же потом построили лесопилку, где добытые нами брёвна превращались в доски. Мы, женщины, работали наравне с мужчинами, но потом нас снабдили топорами и перевели на очистку брёвен от сучьев.

Работали все дружно, с энтузиазмом, как делали всё на войне, а лесной воздух нас ещё подбадривал. Становилось по-весеннему теплее, снег таял, под ногами становилось сыро и скользко.

Когда мы заготовили достаточное количество материала, нас перевели на строительство землянок, в которых и должны были работать все отделения госпиталя. Землянки строили на основе имевшихся котлованов, которые надо было укрепить брёвнами и обшить стены досками.

Каждый котлован имел 50 м в длину, 25 м в ширину и 3 м в глубину (2/3 располагалась в земле и 1/3 - над поверхностью). Вход в землянку был с одной стороны, выход - с другой, чтобы избежать встречного потока.

Котлован закреплялся за профильным отделением, и оно строило помещение для себя.

Строительство землянок в Пыжовском лесу летом 1943 года

На строительстве землянки черепно-мозгового - четвёртого отделения. Слева - начальник отделения А. А. Шлыков

Молодые здоровые девушки выполняли все работы по строительству. Нам же, старшим, предстояло оборудовать крышу землянки. Железа даже наши "всемогущие" хозяйственники достать не могли. Мы устанавливали стропила, обшивали их досками и на них наносили слой вара, разогретого в особом чане. На крышу нам его подавали в вёдрах, мы их опорожняли и размазывали слоем 2 -3 см. Покрыв, таким образом, довольно большую площадь, мы увидели, что эта чёрная поверхность блестит на солнце и может оказаться "привлекательной" для вражеской авиации. Тогда поверх вара мы стали накладывать зелёный дёрн. Это была очень трудоёмкая работа. Тем ужасней оказалась ситуация, когда после ливня крыша стала протекать.

Через всю территорию протянулась узкоколейка, и по ней побежал электровоз с вагонетками для перевозки раненых из отделений в эвакоприёмник на станции Пыжовка

Между тем весна вступила в свои права, стало тепло, сухо и зелено. Строительство заканчивалось. Появились холодная и горячая вода, электричество, в землянках построили печи для обогрева помещений. Все отделения просушивались и обставлялись, готовясь к приёму раненых. Приходилось удивляться и восхищаться инициативностью и выдумкой начальника госпиталя Гиллера и его помощников, особенно заместителя по хозяйственной части Степашина. Это был очень скромный человек, видимый только по его делам. Среди помощников у него не было хозяйственников, только молодые фельдшера.

У входа в землянку

Посмотреть на чудо, созданное в лесу, приехали даже медики из союзных войск: американцы, англичане и канадцы. Они ознакомились со всем госпиталем, особенно внимательно - с черепно-мозговым отделением, которым руководил известный нейрохирург профессор Шлыков из Московского института нейрохирургии имени Бурденко.

Мы, рядовые врачи госпиталя, видели гостей только мельком, когда они прибыли в СЭГ, а затем нас отправили "погулять" в пыжовский лес, где раньше мы работали на лесозаготовках. На этот раз мы просто ничего не делали до вечера, когда гости уже отбыли. Так мы и не поняли, почему так поступило с нами начальство госпиталя.

Апрель - май 43 г. У входа в землянку отделения № 4. Слева - заведующая челюстно-лицевым отделением Н. А Полушкина (Герасина), справа - А. А. Шлыков; вольнонаёмные - строители землянок

В плане ещё оставалось обеспечить персоналу госпиталя условия для зимнего существования. Для медсестёр была вырыта - ими же - землянка. Врачей из палаток переселили в деревянный барак, каркас которого был обшит досками, но не утеплён. Для обогрева имелась кирпичная печь. Мы топили её круглые сутки, но не могли согреть всего помещения и основательно мёрзли. Наконец, добились того, чтобы барак был снаружи обмазан глиной, хотя бы относительно утеплившей его.

Апрель - май 43 г. На строительстве землянки отделения №3 - ходячих раненых. В центре - начальник отделения Николай Иванович Минин. Первая справа П.Е.Казакова - старшая сестра отделения.

Наш "отдых" подошёл к концу. Начались военные действия. Контрнаступление Красной Армии продолжалось, но враг ещё отчаянно сопротивлялся. Опять несли потери. Поток раненых опять стал большим, и работа шла в неослабевающем темпе.

Конечно, это не были условия московского Лефортовского госпиталя, но когда мы обустраивали свой лесной Пыжовский госпиталь, были созданы максимально хорошие условия для раненых и для работы обслуживающего их персонала.

Для меня строительные "подвиги" обернулись потерей и без того не очень хорошего здоровья. Как-то после окончания ночной смены я обнаружила "неполадки" в своём сердце, но, как всегда, у нас не было времени лечиться самим. С большим напряжением мне пришлось побороть свой недуг и продолжать работу, но уже без лесозаготовок.

У нас были условия, чтобы не только осматривать раненых, но и оперировать их, если они в этом нуждались. Характер ранений не изменился, опять у нас, к сожалению, были "новые Мити Чаукины". И опять совсем молодым бойцам приходилось прибегать к ампутациям по поводу гангрены нижних конечностей. Среди раненых были и взрослые, но они могли решать эту тяжёлую для них проблему сознательно. Молодёжь была неподготовлена, рядом с ними не было родителей, которые могли бы их поддержать. И эта роль опять отводилась медперсоналу.

После войны прошли десятилетия, а я помню всё до мельчайших подробностей.

К нам поступил такой же молодой солдатик, как Митя Чаукин. Звали его Володя. Он был призван в армию сразу же после выпускного экзамена в средней школе. У него было слепое осколочное ранение бедра в паховой области. Были повреждены магистральные сосуды, питающие конечность, и перелом головки бедренной кости. Из-за сильного кровотечения сосуды пришлось перевязать. Хирург, конечно, понимал, чем это грозит раненому в будущем, то есть омертвением конечности из-за нарушения питания тканей. Но он не стал предлагать и тем более делать ампутацию конечности. Наложив гипсовую повязку и подробно описав характер ранения и помощь, которую ему оказали, его быстро отправили из медсанчасти в госпиталь, где бы могли его наблюдать. Вот теперь этот вопрос предстояло решать нам, так как налицо имелись не только признаки омертвения ноги, но и отравления организма продуктами распада тканей. Тянуть с операцией было уже нельзя. Когда мы сообщили Володе о необходимости ампутации, он отнёсся к этому очень спокойно, видимо не представляя себе ясно, чем это грозит ему в будущем. Я спросила, где сейчас могут находиться его родители. Он сказал, что его отец работает на большом заводе в городе Горьком (теперь Нижний Новгород). Но у нас не оставалось времени связаться с ним. Любому врачу, которому приходится делать калечащие операции, после которых наступает пожизненная инвалидность, морально очень тяжело, хотя операция и оправдана, так как она делается ради спасения жизни. Володе операцию сделали, он перенёс её хорошо и был эвакуирован для продолжения лечения в тыловой госпиталь.

В этот же период к нам поступили ещё два раненых с подобными ранениями (это профиль нашего отделения). Оба раненых были взрослые люди, с жизненным опытом. Один из них, 45-ти лет, задавал вопросы, выясняя, что ещё можно предпринять, чтобы избежать ампутации, но так как он сознавал тяжесть своего состояния, операция была сделана. Прошла она без осложнений.

Ещё один раненый поступил в большой гипсовой повязке. При осмотре обращали на себя внимание одутловатость лица и бледность с сероватым оттенком кожных покровов. Стопа ноги, свободной от гипсовой повязки, была отёчной, холодной, пальцами он шевелить не мог. Налицо была выраженная анемия. Пришлось срочно делать лабораторные анализы. Его направили в палату. Я пошла посмотреть его в палате и обнаружила его лежащим на верхней койке двухэтажных нар. Спрашиваю дежурную сестру, почему его туда поместили. Она отвечает, что по его настоятельному требованию. Он говорит, что ему там будет спокойнее и лучше. К ночи того же дня у него стала пропитываться кровью повязка в области раны. Он сам об этом сообщил палатной сестре. Взяли в перевязочную, приготовились к переливанию крови. Наложить жгут на место кровотечения не представлялось возможным. Надо было срочно снимать гипсовую повязку. Состояние раненого ухудшалось с каждой минутой. Сознание было сохранно, и он сказал мне: "Доктор, я сам во всём виноват. Мне с самого начала предлагали сделать ампутацию ноги". Кровотечение из раны было с момента ранения, и ему перевязали сосуды в паховой области. "Мне все подробно об этом говорили, но я отказывался от операции, так как у меня четверо детей, и мне надо их вырастить, а оставшись калекой с одной ногой, я этого сделать не смогу. Вероятно, слишком поздно, и вы уже ничем не поможете!" Так оно и было. Он умер у нас на глазах.

В памяти стоит Дима, он выглядел совсем подростком. У него осколком по касательной срезало часть нижней стенки живота и надлобковой области. На дне раны лежала обнажённая задняя стенка мочевого пузыря с устьями мочеточников, из которых были видны пульсирующие выбросы мочи. Срезанная часть лобковых костей была некротически изменённой, коричневого цвета. Когда я подходила к его койке и встречалась с его взглядом, мне казалось, что он хочет меня о чём-то спросить. И вот, наконец, он решился и спросил: "Доктор, а дети у меня будут?"

"Конечно будут, обязательно!" - ответила я, а сама с горечью подумала про себя: "Если ты вынесешь всё, что тебе ещё предстоит". Так как не исключала, что в лобковой кости таится газовая инфекция. С остальными бедами тебе помогут справиться врачи и сёстры.

Мы его отправили в тыловой госпиталь. В Москве, это был уже тыл, были развёрнуты специализированные госпитали для лечения мочевой и половой систем. Руководил ими высококвалифицированный уролог профессор А. П. Фрумкин из больницы имени Боткина. Этим раненым делали всё возможное для их выздоровления. По характеру ранения, имевшегося у Димы, была показана восстановительная операция, которая должна была вернуть его к нормальной жизни.

Дни проходили за днями. Наш "конвейер" по приёму раненых работал по отлаженной схеме. В работе стали широко использовать помощь легко раненых, которые оставались в госпитале для долечивания. Нужно сказать, что они очень скрупулёзно относились к работе. Они не только переносили раненых, но помогали сёстрам в перевязках, наложении гипсовых повязок. Одним из таких помощников был Володя. Высокого роста, хорошо физически развит. Видимо поэтому его перевели от нас на другую, более трудную работу.

Наступила зима, ещё больше похорошел наш лес. В один из дней я пришла на работу в первую смену. Подходит старшая медсестра отделения и говорит, что надо пойти на склад, получить новое обмундирование, все его уже получили. Иду по дорожке сказочного леса к землянке-складу. Путь лежит мимо лесопилки, которая ещё продолжает из брёвен делать доски. Вижу нашего Володю, он так же старательно выполняет свою работу. Шум от работающей пилорамы разносится по лесу. Протягиваю руку, чтобы открыть дверь склада и в эти секунды у моего правого уха раздаётся свист, как от пролетающего осколка, и воздушная струя ударяет в лицо. Рядом у входа врезается в снег какой-то тёмный предмет. Мелькает мысль: бомбёжка? Но никаких самолётов не было. Я уже вошла на склад. Там тихо и спокойно, все заняты своим делом. И я забываю о только что происшедшем. Получив вещи, спешу вернуться на работу в отделение. Не надела ещё халата, а вижу, что на перевязочном столе лежит раненый, причём не в белье, как после обработки в сортировочном отделении, а в обмундировании, залитом кровью. Боже! Да это же наш Володя! Ему осколком разорвавшейся пилы срезало кожно-мышечный лоскут с правого бедра от тазобедренного до коленного сустава.

Хорошо, что не были задеты большие сосуды, он мог бы погибнуть на месте от кровотечения. Рана была на вид чистая, словно нанесена скальпелем. Решила рискнуть, наложила редкие швы, чтобы соединить края раны. Ввели все профилактические сыворотки. Подержали его несколько дней у себя, и, убедившись, что ему ничего не грозит, отправили в тыловой госпиталь для долечивания. Пока ни вставать, ни помогать нам в перевязочной он был не в состоянии. А меня опять пощадила судьба. Вывод сделала такой: каждое дело требует ответственности, тем более, когда медики берутся за строительство землянок.

Время летит быстро, особенно если его не хватает ни на что, кроме работы. На территории "Пыжгородка" был выстроен клуб. Там было проведено собрание по итогам нашей работы по строительству госпиталя. Были оглашены списки награждённых грамотами и даже орденами! Но кто их мог не заслужить, ведь все работали с полной отдачей сил!

Встретили и новый 1944 год, прошло 8 марта и Первомай, все эти дни работали с полной нагрузкой, так как война праздников не учитывала, бои шли. Только к июню 1944 года на нашем фронте вновь наступило затишье, но оно наступало, как правило, перед новыми военными действиями, ведь ещё не было освобождено много оккупированной русской земли. В июне мы смогли перейти на облегчённый график работы. Однако поступление раненых никогда не прекращалось. 23 июня 1944 года мы, свободные от работы в отделении, решили устроить себе прогулку. Слово-то какое, мы давно его исключили из нашего лексикона! Пошли посмотреть окрестности нашего городка, ведь вокруг были такие красивые места. Не успели мы расположиться на берегу протекавшей здесь реки, как посланный за нами связной сказал, что мы должны срочно возвратиться в отделение. Оказалось, что был получен приказ санитарного управления фронта о передислокации госпиталя в полном составе с имуществом на новое место. К вечеру того же дня (23 июня 1944 года) госпиталь на автомашинах двинулся в путь.

Мы простились с нашим подземным госпиталем в Пыжовском лесу, унося в своих сердцах незабываемые тёплые чувства к тому, что было создано нашими руками.

Вывезли всё, что можно было с собой забрать и что опять могло пригодиться нам на новом месте.

Вывезли даже узкоколейку вместе с электровозом, вагончиками и путями! Она потом очень пригодилась в Вильнюсе.

Остались лишь сами землянки, никем не охраняемые. А строительный материал был использован населением для восстановления окружающих разрушенных деревень.

Забегая вперёд, скажу, что связь с населением Вязьмы, где мы работали с июля по октябрь 1941 года на станции "Вязьма-Новоторжское", и с жителями Пыжовки, где мы работали с марта 43 по апрель 44 года, сохраняется до настоящего времени, по прошествии 62 лет после Победы!

На опушке Пыжовского леса в честь медработников СЭГ-290, спасавших жизни раненых, возведён обелиск. Он виден с проходящей мимо дороги. По давней традиции проезжающие машины дают протяжный гудок в память погибших в тяжёлые годы Отечественной войны. На ежегодную встречу ветеранов СЭГа к нам в гости в Москву приезжают школьники из поисковых отрядов Вязьмы. Они докладывают о произведённой ими за год работе. Их гостеприимно встречают и знакомят с достопримечательностями Москвы.

"Здесь в Великую Отечественную войну (19 III 43 - 19 IV 44) действовал фронтовой госпиталь №290, личный состав которого вернул в строй десятки тысяч солдат и офицеров" "Перед мужеством военных медиков преклоняемся" Такие слова высечены на обелиске, установленном школой №2 г. Вязьмы на опушке леса у деревни Пыжовка. На фото - открытие обелиска 9 мая 1974 г. На открытие приехали ветераны. На переднем плане - начальник госпиталя СЭГ-290 полковник мед. службы В.Е.Гиллер

Учащиеся школы №2 постоянно ухаживают за обелиском, приносят цветы. У обелиска справа - директор "Музея боевой славы" Валерия Евгеньевна Гаврилова. Она руководит музеем более тридцати лет. Много поколений учеников вяземской средней школы ухаживают за могилами погибших защитников их земли

В конце апреля 1944 года Западный фронт был переименован в III Белорусский, с новым главнокомандующим генерал-полковником И. Д. Черняховским. Происходило переформирование войск для осуществления нового плана "Операция Багратион" по освобождению земель России, Белоруссии и Литвы. Мы должны были передислоцироваться в Смоленскую область, деревню Шеревичи. Расстояние между госпиталем и линией фронта составляло 25 - 30 км, это был армейский тыл. Действовавшие там армейские госпиталя были свёрнуты и перемещались с наступающими войсками, которые они обслуживали.

На перемещение и развёртывание госпиталя отводилось четверо суток. Когда наше отделение прибыло в разорённую немцами деревню Шеревичи, нас разместили в сохранившемся деревянном доме на деревенской улице. Там у нас была развёрнута перевязочная для носилочных раненых. Через улицу напротив принимало раненых в грудь и в живот торако-абдоминальное отделение доктора Цирлиной. Все раненые были из госпиталей, которые свёртывали свою работу для переезда. Они были тяжёлыми, практически нетранспортабельными. Их доставляли партиями и выгружали прямо на улицу около перевязочной. Торако-абдоминальное отделение явно не могло справиться с такой нагрузкой, и самых тяжёлых стали направлять в наше отделение. Но у нас ни сёстры, ни врачи не были знакомы с такой работой. И вот ко мне на стол доставляют очень тяжёлого раненого в грудную клетку с обширным открытым пневмотораксом. Ему осколком бомбы была просто срезана часть грудной клетки - не только мягких тканей, но и трёх рёбер с левой стороны. Видно, на предыдущем этапе хирурги пытались закрыть дефект и наложили шёлковые швы на края раны, чтобы её стянуть. Но потом швы прорезались, и рана расползлась, а остатки швов виднелись у краёв раны. Раненый был в крайне тяжёлом состоянии, он полусидел и с трудом дышал. При вдохе воздух проникал в грудную клетку, и слышен был характерный свист от его засасывания. При выдохе из раны выливалась серозно-кровянистая жидкость. Мы вызвали врача из торакального отделения, но и он ничем уже не мог помочь. Раненый, мужчина лет 45, был в полном сознании и обратился ко мне со словами: "Я знаю, что я умру, и прошу Вас выполнить мою последнюю просьбу: передать мои ручные часы и кожаные сапоги (которые были у него на ногах) моей единственной семилетней дочери. Она живёт в Москве на улице Горького (теперь Тверская)" И назвал номер дома и квартиры. "Живёт у нашей соседки по квартире, так как моя жена умерла во время войны. Я с первых дней войны в армии, и больше у нас никого нет. Может быть, они сумеют продать эти вещи, и это им поможет"

Я не могла взять на себя такое поручение, так как, если даже останусь жива, то возвратиться сама в Москву не смогу до конца войны, а она оказалась такой продолжительной и жестокой. Вызвала старшую сестру отделения Полину Емельяновну Казакову, передала ей просьбу раненого и спросила, можно ли это осуществить? Она ответила утвердительно и обещала проследить за этим лично. Раненый умер, вещи передали старшей сестре, но я так и не узнала, получила ли их дочь - сирота в Москве. Через несколько дней СЭГ вновь тронулся в путь.

В ночь на 22 июня 1944 года были освобождены Орша и Витебск, те самые города, в которых мне пришлось побывать в последних числах июня 1941 года, когда к ним подходил враг, захватывая наши западные территории. 23 июня 1944 года началось стремительное наступление войск III Белорусского фронта. Войска продвигались на запад очень быстро, по 20 - 30 и, даже, по 50 км в сутки. На очереди был Минск.

Второго июля началась подготовка госпиталя к перемещению на белорусскую землю. 3 июля войска I и III Белорусского фронтов замкнули кольцо окружения фашистской армии, отходившей к Минску. Все уцелевшие здания в Минске были заминированы. Разграблено и сожжено здание Академии наук. Найти подходящее место для развёртывания госпиталя было невозможно. Сохранились здания Клинического городка Минского Медицинского института. Оказалось, что и они тоже заминированы. Не было ни воды, ни электричества. Были взорваны подъездные железнодорожные пути.

Палаточный городок госпиталя развернули на пустыре у сожженного здания академии наук, на самой окраине города, позади шли огороды, лес и овраги. Из лесов просачивались группы немецких солдат, пытавшихся выйти из окружения. Поэтому в госпитале была создана вооружённая охрана, которой пришлось принять участие в настоящих сражениях. Произошла и моя встреча с живыми немецкими солдатами.

Поток раненых был большим, было трудно прервать свою работу даже для еды. Выбрав минуту, я отпустила всех на обед, осталась в перевязочной одна и села за стол, чтобы закончить оформление историй болезни осмотренных раненых. Вдруг раздвигаются створки палатки, и появляются три немецких солдата с оружием через плечо. Стволы опущены вниз, это означает, что они не будут стрелять. От неожиданности я растерялась. Медленно поднимаюсь из-за стола, судорожно вспоминаю хоть одно немецкое слово, но кроме "Was ist das" вспомнить ничего не могу. Но, видимо, у моих "посетителей" запас русских слов был "богаче", и они дружно хором произносят: "Гитлер капут!" Тут меня выручает наша охрана, они врываются в палатку, обезоруживают и уводят немцев.

Наши войска теснили противника. Он отступал, активная его часть отчаянно сопротивлялась, часть была взята в плен, часть уничтожена, часть разбежалась по окрестностям в надежде спастись, сдавшись в плен.

Земля горела под ногами врага, но небо он использовал активно, нанося бомбовые удары по городу. Наша противовоздушная оборона действовала, уничтожая стервятников. В результате враг не мог наносить прицельные удары и разбрасывал бомбы в беспорядке. Однако осколки убивали и ранили, доставалось и нам. В один из дней я обедала в столовой, и вдруг опять объявляют воздушную тревогу. Сидевший со мной за столом наш врач стал уговаривать меня пойти с ним в укрытие, расположенное поблизости. Деваться было некуда и я, изменив своему правилу "оставаться на месте", согласилась. Укрытие оказалось подвалом уже разрушенного бомбой дома и использовалось по принципу "бомбы не падают в одно и то же место". Над головой было открытое небо, чистое, голубое. Но вот раздался звук фашистского самолёта, и он появляется над нами, сбрасывая бомбы в стороне от нашего госпиталя. И у меня совершенно неожиданно начинают стучать зубы. Видимо, так проявился у меня внутренний страх. А то, что я не в состоянии подавить его, и вывело меня из состояния "шока". С тех пор и до самого конца войны я уже не изменяла своему правилу никуда не бежать и не прятаться.

Через 2 - 3 дня был освобождён Вильнюс, и мы снова переезжали - уже на территорию Литвы. По сравнению с Белоруссией, деревни были разрушены меньше, жителей в них осталось больше.

Вильнюс, очень красивый, живописный древний город, возник перед нашими глазами, когда мы к нему подъезжали. Я до сих пор сожалею, что не было возможности ближе познакомиться с его достопримечательностями, так как наша работа уже ждала нас. Она занимала всё время.

В результате прошедших боёв город пострадал, так как немцы отказались сдать его добровольно. Имелись значительные разрушения зданий, и для размещения нашего госпиталя пришлось искать пристанище. Остановились на зданиях университета. Они были тоже повреждены, но исправимы для наших опытных хозяйственников. Имелась поблизости и железнодорожная ветка. Мы расположились в сохранившихся корпусах, которые быстро заполнялись ранеными, и приступили к своей работе уже через сутки после приезда.

В освобождении соседней республики продолжали помогать белорусские партизаны, которых очень боялись фашисты. Партизаны сопровождали наши наступающие войска и сражались, несмотря на то, на какой территории шли бои. В партизанских отрядах имели возможность оказывать только первую медицинскую помощь. Фельдшер перевязывал раны, а тяжелораненых приходилось с огромными трудностями доставлять с оккупированной территории.

На моём перевязочном столе лежит юный партизан. Ему лет 16 - 17, но в партизанах он с первых дней войны и сейчас действует в отряде разведчиков. О своей жизни нам всё охотно рассказывает. У него рана мягких тканей голени, и он может самостоятельно передвигаться. Наложенная ранее повязка густо пропитана засохшей уже кровью и стягивает ногу подобно гипсу. Её предстоит снять. И вдруг наш герой, прервав свой рассказ, садится на стол и обеими руками защищает свою ногу. Он боится боли, просит "отмочить" повязку водой, чтобы она легче отошла от раны.

Пришлось вмешаться мне. Я пообещала снять повязку, не причиняя боли. Деваться ему было некуда, и он согласился. Задаю ему вопросы о его жизни, о его подвигах и осторожно, послойно снимаю бинт. Рана оказалась неглубокой, кровотечение из кожных сосудов уже прекратилось. Наложенная мазевая повязка его вполне устроила. Всё прошло без эксцессов, все довольны, наш пациент опять весел. Он достаёт из внутреннего кармана трофейную самопишущую ручку с золотым пером (она, видимо, принадлежала немецкому офицерскому чину, так как это была редкость) и протягивает её мне - подарок в знак благодарности. Я отказываюсь, чтобы он сам мог ею пользоваться, когда вновь сядет за школьную парту, ведь война уже подходит к концу. Наш спор закончился в его пользу, его трофей перешёл ко мне и долго после войны напоминал мне белорусского партизана.

Ещё два момента в Вильнюсе остались в памяти. Когда мы приступили к работе, наше отделение расположилось в большом помещении одного из домов, видимо, это был актовый зал с огромными окнами во всю стену, с паркетом, высокими лепными потолками. Видимо, в результате бомбардировки здания лепнина обвалилась и часть её огромных кусков повисла на арматуре, грозя рухнуть на головы наших раненых, ждавших перевязки, осмотра или эвакуации. Я распорядилась сбить эти опасные куски, и мне для этого предоставили группу пленных немцев. С помощью шестов они сбивали обломки, те с грохотом падали вниз, создавая опасность обрушиться им на головы. Отказаться от этой работы пленные не могли, но она казалась им опасной. Надо было видеть, с какой ненавистью они смотрели на меня, забывая о том, что они хладнокровно убивали русских беззащитных людей, детей и стариков. Всё обошлось благополучно, и мы могли спокойно использовать помещение без риска для раненых.

Вильнюс хорошо сохранился, пострадали здания во время его освобождения нашими войсками от яростно оборонявшихся немцев. Пострадали и здания, которые были заминированы немцами при их изгнании. Обращало на себя внимание небольшое количество местного населения, которое, видимо, переселилось в окрестные деревни, не пострадавшие во время оккупации.

Для отдыха в перерывах между сменами врачам нашего отделения было предоставлено помещение в пустовавшем частном доме. После одной ночной смены я отправилась в этот дом. На первом этаже нам была отведена просторная комната, в которой стояло 5 - 6 заправленных кроватей. В комнате никого не было. На одну из кроватей я собиралась лечь, но вдруг услыхала осторожные шаги в соседней комнате. Дверь отворилась, и очень осторожно вошёл мужчина лет шестидесяти. Увидев меня, он удалился, поспешно закрыв за собой дверь. Видимо, это был хозяин квартиры, охранявший свой скарб. Это были мои домыслы (в лучшем варианте), но всё же я решила в этом доме не оставаться, тем более спать, и возвратилась в отделение, где мы работали. 28 июля 44 года был освобождён Каунас, и наше краткое пребывание в Вильнюсе закончилось.

Наши войска заканчивали освобождение советской территории от врага. Для нас это были границы Литвы, соседствовавшей с Восточной Пруссией. Первого августа наш госпиталь переехал в Каунас. К нашему удовлетворению в городе сохранились клиники Каунасского медицинского института. По своему устройству, планировке и оснащению они были похожи на московский Главный госпиталь Красной Армии в Лефортове, где мы работали в период обороны Москвы.

После проверки сапёрами на наличие мин, мы вселились туда, развернув все специализированные отделения. III хирургическое отделение, начальником которого был Минин, давно уже перестало быть только для ходячих раненых и наряду с ними к нам поступало много и носилочных.

Где бы ни базировался госпиталь, рентгеновский кабинет работал всегда. Главный рентгенолог госпиталя Трейстер с начальником черепно-мозгового отделения Шлыковым и нейрохирургом Никольским обсуждают рентгенограмму; на заднем плане - рентгенотехник Мазин

Первое время шёл большой поток раненых, так как военные действия были активными с обеих сторон, и наша работа проходила в основном в перевязочных по сортировке. Задерживались лишь временно нетранспортабельные и нуждающиеся в операциях. Когда наши войска подошли непосредственно к границе Восточной Пруссии, наступило некоторое затишье на фронте, и поток раненых сократился. Но командование госпиталя во главе с полковником Гиллером придерживалось постоянной тактики не освобождать от раненых госпитальные койки, а переходить на их лечение в стенах госпиталя. Эта тактика имела свои положительные стороны:

• повышала квалификацию персонала по лечению и уходу;

• не позволяла переходить на бездеятельное существование работающих, поддерживая дисциплину в госпитале;

• переводила персонал на новый график работы и освобождала от постоянной перегрузки, которая была в течение всей войны.

Мы как будто бы переходили на нормальное течение жизни мирного времени и "отдыхали", не прекращая трудиться. Каждый врач получал своих раненых, свои палаты и был в них полным хозяином и ответственным за свои действия. Конечно, он в любую минуту мог получить необходимую помощь от начальника отделения и других более опытных товарищей. Наведывался к нам и начальник госпиталя Гиллер и проводил свои обходы, на которых разбирались вопросы лечения и обслуживания.

Во время обхода в палате младших офицеров произошёл один инцидент. В палате работала врач Полина Фёдоровна Синякова, она была несколько старше других врачей по возрасту. До войны она работала гинекологом, хирургических операций не делала, была очень внимательным, заботливым врачом. Её любили раненые молодые офицеры. Они видели в ней свою мать. Что пришло в голову нашему начальнику, но он прямо на обходе, в палате, при раненых стал её отчитывать за погрешности в работе.

Как мне показалось, эти погрешности не стоили того, так как ущерба для здоровья раненых они нанести не могли. Врач совершенно растерялась при этом, а её подопечные молча с сочувствием на неё смотрели. Все мы тоже молчали. Когда все вышли из палаты в коридор, тоже все хранили молчание. Мне пришли на память профессорские обходы в клинике перед войной. Профессор никогда не делал замечаний лечащим врачам при пациентах, а обсуждение правильности лечения происходило уже вне палаты, в коридоре.

Наше молчание смутило и Гиллера, он спросил у нас, кто что может сказать. И мне вдруг пришла мысль сказать ему о его неправильном поведении в палате, когда он отчитывал врача в присутствии подопечных. И я решила высказать своё мнение, по принципу, больше суток не дадут, дальше фронта не пошлют, чем бы это мне ни грозило (ведь я всего лишь подчинённая у военного начальства). Я попросила его впредь не отчитывать врача при раненых, даже, если он в чём-то серьёзно виноват. На этом обход был окончен, а через мою приятельницу он просил меня предупредить, чтобы больше я с ним так не разговаривала. Инцидент на том и был исчерпан, но обходов в наших палатах он больше не делал.

Мы работали в одной смене с П. Ф. Синяковой и Анной Павловной Медведевой, выпускницей Саратовского Мединститута 1942 года. После его окончания она была направлена в Москву и до конца войны проработала в СЭГе. Жили мы тоже вместе в небольшой комнатке, в которой стояли три узкие койки, стол и три стула. Имелась раковина с краном холодной воды, которой мы активно пользовались, несмотря на зимний холод.